Томас. Конечно, нет! Ох это проклятое человеческое "конечно" - как притолока низкой двери: не хочешь, а склонишься перед любой подлостью.
Регина (продолжает). А Ансельм уже неестествен!
Томас (подчеркивая узость переходной зоны). Ансельм неестествен.
Пауза.
(Измученно.) Если б ты знала, как мужчины презирают таких женщин!
Регина. А я знаю. И они правы. Я каждый раз замечала, но для меня это всегда была месть, в глубине души. Ведь и сегодня речь не о том, что ты это сделал. А о том, что это тебя усмиряет и принижает, что ты становишься собственным поступком. Бунт, могучая воля, безымянная сила выплескиваются в мир и... в твоем случае становятся профессором.
Томас (наполовину соглашаясь). Да, быть может, каждый на всю жизнь остается в плену второстепенного успеха. Наверное, мне надо с этим примириться.
Регина. Восхитительное девичье ощущение - волшебной птицей парить над миром, качаясь на кольце! Только потом догадываешься, что сидел в клетке, которую кто-то нес и вдруг поставил.
Томас. Вчера, разговаривая с твоим мужем, я вправду еще верил, что мужчины тебе отвратительны; теперь, моя дикарка сестра, мне нужно свыкнуться с тем, что ты омерзительно уродливым способом выразила то же самое.
Регина. Какая-то часть меня всегда была вне этого.
Томас. До чего же мне нравилось, что мы никогда не предъявляли друг другу непомерных требований. Сохраняли между собой свободное пространство. Не сковывали, не стискивали друг друга всякими там идеалами, когда голова кругом идет и дышать нечем. Наоборот, хотя мы годами не виделись и не писали писем - спокойный сон с детства нерасторжимых уз. А эти узы на крайнем переделе были музыкой, как все далекое. Даже твой брак с Йозефом ничуть этому не мешал. Главная тайна человеческой музыки не в том, что она музыка, а в том, что посредством сушеной овечьей кишки удается приблизить нас к Богу.
Регина. Наверно, я просто злая, очень даже может быть; никого я не люблю, все делаю втихомолку. Но всегда у меня было утешение: если уж будет совсем скверно, ты сумеешь навести порядок; устроишь так, что все, что я наделала, было хорошим и добрым. А ты смирился, упал!
Томас. Не тревожься, я... опять встану!
Регина. Слушай, давай разуемся и пойдем в парк, босиком! По мокрой траве.
Томас с облегчением отмахивается.
Ты еще помнишь эту старую чертовку Сабину?
Томас. Нашу бонну, которая приучала нас к доброделетям? Наконец-то я понял, кого мне все время напоминала Мертенс!
Регина. Идем погуляем по мокрой траве; сверкающая утренняя роса, враждебно чистая, как ее губка, омоет наши ноги. Солнце будет куриться паром у нас на плечах. Гляди, вот оно встает. Нелепо, как взрыв! (Строит солнцу необузданные, гротескные гримасы.) А-а-ах!!! Это же красота!!! Наши босые ступни почувствуют землю; зверя, из которого мы вышли, не умея улететь прочь! Потом они найдут нас мертвых под кустом. И сломают себе голову, гадая, почему мы босиком.
Томас. Ты до сих пор носишься с этой мыслью?! Прямо как Ансельм!
Pегина. Я никогда об этом не думала; даже после смерти Йоханнеса. Но мне кажется, человек или предназначен к этому изначально, или нет. Все это растет подспудно, и однажды человек осознает свое призвание.
Томас. Но... ты что, вправду... серьезно?..
Pегина. У тебя же хватит мужества на двоих. Стоит ли в итоге валяться этаким пустым мешком? Быть как все? Чего ты еще ждешь?! Это единственное, что пока не испробовано; может, оно и обман, а может... от сознания, что оно близко, уже становишься дивно свободным и бесстрашным.
Томас (хватает ее за плечо и трясет). Чепуха! Оказывается, это прекрасно! Быть оставленным - прекрасно! Все потерять - прекрасно! Не знать, что делать дальше, - прекрасно! Суженным до точки зрачком брать свою жизнь на прицел. Ничего не видя, оступиться на верхней ступеньке. И медленно, как лист, лететь сквозь огромное глубокое пространство.
Мария (входит со свечой в руке). А здесь светло. (Задувает свечу.) Вы уже на ногах? Тоже не спалось? Когда Регина ушла от меня, я спала потом всего часа два. Не знала, что будет делать Ансельм, что - ты. Ты вообще в спальню не приходил.
Томас. Ансельм, наверно, отсыпается; ему нынче уезжать. (Временами удивленно поглядывает на Марию, тщетно пытаясь охватить ее целиком и запомнить.)
Mapия (садится подле Регины, укутывает ее своей шалью). Конечно, он делает много дурного, в общем сам того не желая, как мальчишка, из внутренней неуклюжести. А потом удирает.
Томас. Ну что ты говоришь, нам ведь уже за тридцать! Бывает, и в восемьдесят остаются в душе детишками. Согласен. Даже когда уже смотрят в глазницы смерти. Но все равно до крайности омерзительно выворачивать этот мягкий внутренний мех наружу так, как вчера... Ужасный холод; у тебя постель еще теплая? Я бы прилег.
Mapия. Я поставлю чай; прислуга еще спит. (Регине.) Может быть, он отчасти все же оказался прав. Если б я ему доверилась! Если б уступила и уехала с вами!
Томас (обеим). О? Ну что, высказались? У смертного одра здоровяка!
Мария. Ты по обыкновению чванишься. А я вот засомневалась; пожалуй, кое в чем я перед ним виновата. Ведь по отношению к Регине мы совершили одну и ту же ошибку.
Peгина. А, вздор!
Мария (ласково). Нет, не вздор; жаль только, не исправишь. Я лишь теперь поняла, отчего она вышла за Йозефа; а ведь я так часто корила ее за это. Но после неожиданной смерти Йоханнеса она просто думала: надо ждать. Спрятаться. Что такое и тридцать, и пятьдесят лет - если есть чего ждать!
Томас. Ты забываешь: это была настоящая смерть, а не фиктивная!
Мария. Ты забываешь: когда молодая женщина принимает первое свое решение - быть сильной и достойной спутника, оно летит через горы и планы как по гладкой площадке для танцев. Превратности и помехи замечаешь куда позднее.
Регина. Вздор, вздор, вздор! (Пытается закрыть Марии рот.)
Мария (встает и берется за чайник, но тотчас вновь его оставляет). Нет, пусть слушает! Ты от нас ни советов тогда не дождалась, ни помощи!
Томас. И что? А дальше? Она тебе, наверно, и это рассказала?
Мария. Почему ты не хочешь понять? Раз она заживо сошла в могилу, ей что, надо было еще и остаться там?
Томас. Ну хорошо. Один раз. А дальше? Второй? Третий? Одиннадцатый?
Мария. Конечно, это было ни к чему, но когда дома над тобой только смеются, я по крайней мере понимаю: тому, с кем такое могло случиться, нужна глубочайшая любовь. Йоханнес и тот не судил бы так строго, как ты; он понимал, что Регина слишком молода, и незадолго до смерти просил меня: скажи ей, что бы ни случилось, я все ей прощу.
Регина (вставая). Не могу я этого слышать. От честолюбия и смущения заплачу, как тогда, когда в конце учебного года ненароком стала первой ученицей в классе.
Мария. Он в нее верил: это сила, которая творит добро!
Томас. А Ансельм? Я ведь знаю, куда вы клоните! Как ты нынче смотришь на заявление, что ты его преследуешь?
Мария (чуточку даже смешная в своей прямоте). Это он опять с рельсов сошел. Не стоит обращать внимание. Не стоит примериваться к его измышлениям. Надо непременно слушать хорошее, доброе в человеке, тогда и слова найдутся!
Томас (насмешливо передразнивая). Нельзя мыслить мелочно, тогда он откроется, другой человек.
Мария. Ты всегда пользовался его слабостями и причинял ему только боль.
Томас. Ну так что же мне делать?
Мария. Нельзя дать ему погибнуть. Нельзя сложа руки смотреть, как гибнет то, что могло бы быть хорошим и добрым.
Томас. Может, попросить его еще пожить у нас?
Мария. Да. Ты не остерег меня перед ним; ты только насмехался.
Томас (спокойно и решительно). Нет. Человека, который нас так скомпрометировал, я назад не позову.
Регина (Марии). Не говори пока об этом! Вспомни: первый шаг у беспутных обманщиков вроде меня и Ансельма тот же, что и у людей порядочных; но последний шаг Томас сделает в одиночку! (Уходит.)
Мария вдруг подходит к Томасу совсем близко и беспомощно смотрит на него.
Томас печально отступает назад.
Томас. Теперь ты поняла? Что он обвел тебя вокруг пальца?
Мария. Поняла. Но Томас! Томас!! Если все предвидишь, всего желаешь и добиваешься - счастья это не приносит.
Томас (пряча потрясение). Объяснись.
Мария. Я не в состоянии следовать вам, я обыкновенный человек. Но стать счастливым можно только через что-то непредусмотренное, внезапно пришедшее в голову и, может быть, совершенно неправильное. Я не умею выразить это. Сил у человека внутри куда больше, чем слов! Может, я и должна стыдиться: но Ансельм кое-что мне дал!
Томас. Чего не давал я?
Mapия. Да... Что бы ты сделал, если 6 я ушла?!
Томас. Не знаю... Уходи...
Пауза. Мария борется со слезами.
Mapия. Да, ты вот такой. Все отбросишь, если новый план кажется тебе более удачным. Я знаю, ты любишь меня. А ты знаешь, что я никогда не прощу Ансельма. Никогда! Но даже этот несчастный дает больше покоя и тепла, чем ты. Ты слишком много требуешь. Хочешь, чтобы все было иначе. Возможно, это и правильно. Но я боюсь тебя!
Томас. Ты красивая. Я никогда не говорил тебе этого? Красивая как небосвод (меняя растроганный тон) или что-то этакое, тысячелетиями неизменное. Это соблазнило и Ансельма... Конечно, во всем виноват я. Себя не переделаешь. Ведь мы оба, я и Ансельм, мыслим не так, как ты.
Мария. Ансельм и ты?..
Томас. Да. Просто он был слишком слаб и не выдержал. Он неожиданно встревает между людьми, которые в этом мире как дома, и начинает играть в их спектакле; чудесные роли, которые сам для себя придумывает... И тем не менее я считаю, что и я, и Ансельм никогда не сумеем забыть о правде.
Mapия. А я? Я лгу, так, что ли?
Томас. Не в этом смысле; в этом смысле лжет он. Я имею в виду, скорее... другую правду: мы существуем в задаче, которая сплошь состоит из неопределенных величин и решится до конца, только если прибегнуть к хитрости и допустить, что некоторые величины постоянны. Добродетель - как максимум. Или Бог. Или любовь к людям. Или ненависть. Религиозность или современные взгляды. Страсть или разочарование. Воинственность или пацифизм. И так далее, и так далее, по всей этой духовной ярмарке, лавки которой ныне открыты для любой душевной потребности. Просто входишь - и пожалуйста: вот тебе все чувства и убеждения до конца дней и на любой мыслимый конкретный случай. Трудно только отыскать свое чувство, если не принять никакого иного условия, кроме как что эта беглая обезьяна, наша душа, мчится сквозь неведомую Господню бесконечность, сидя на комке глины.
Мария. Может, ты и прав, что так все усложняешь. Опровергнуть я не могу. Но и выдержать невозможно. Вечно стоять перед такими задачами. Ансельм тоже из-за тебя сломался!
Входит возбужденная Регина.
Регина. Он уехал!
Томас. Выехал из могилы. Так и положено чудодею.
Регина (Марии). У него в комнате лежит записка для тебя. До завтрашнего полудня он ждет тебя в городе.
Томас. Что это значит?
Мария. Он хотел бы еще раз поговорить. Чтобы его еще раз выслушали.
Томас пожимает плечами. Мария уходит.
Регина (резко). Ты точно знаешь, каков есть Ансельм?
Томас. Да.
Регина. Тогда ты очень жесток к Марии.
Пауза.
Томас. Предоставляя ей свободу действия? Тяжелой, беспомощной Марии, ты понимаешь? Пусть только оттолкнется! Понимаешь? Как тяжелый волчок, она двигается по своей внутренней орбите. Впору взять хлыст!..
Регина. Ужасно хотелось сделать тебе какую-нибудь гадость, чтобы отомстить Марии, - но я не смогла. Ансельм сломал это во мне. Так бывает, когда будят лунатика.
Томас удивленно и выжидающе смотрит на нее.
По-моему, когда-то я хотела стать очень хорошим человеком. Чтоб все меня хвалили, все ласкали, будто щенка, которому говорят: хорошая собачка! Но я так и не сумела стать хорошей и доброй.
Томас. Да это ведь куда труднее. Такое лишь у глупцов легко выходит.
Регина. Не как Мария; это не по мне. Исступленная доброта. Сальто-мортале между самыми верхними трапециями доброты: толпа замирает, мгновенье безмолвия, когда искра трепещет между взрывом и пороховой бочкой оваций. Школьницей я хотела тайком усыновить маленького мальчика и воспитать его принцем. Хотела даже выдать замуж нашу гувернантку, потому что сочувствовала ее злобному одиночеству. Я думала, что когда-нибудь смогу делать людей счастливыми, как фея. В семь лет я придумала для этого волшебное заклинание и часами громко распевала его прямо в ухо маленькой дочке садовника, щипала ее и лупила, потому что она плакала, а красавицей на становилась. Но в итоге все это терпит крах, из-за людей. Видишь их такими, каковы они есть. И любить их невозможно.