Потом надежды эти в них угасают, тогда они становятся раздражительными, угрюмыми, не знают покоя. Если они занимают какое-то положение в монастыре, то их освобождают от их обязанностей, и они остаются у себя в кельях, ничем не занятые, отупевшие от безделья, если же у них нет этих привилегий, их вынуждают неукоснительно исполнять все обязанности, и тогда отупение наступает гораздо скорее: так изможденные клячи, которых заставляют работать на мельнице, слепнут гораздо раньше тех, которым приходится выполнять обычную работу. Иные из этих людей ищут прибежище в том, что они называют религией. Они обращаются за помощью к настоятелю, но что может сделать настоятель? Ему ведь тоже не чуждо ничто человеческое, и, может быть, самого его охватывает отчаяние, так же как и всех несчастных, которые молят его, чтобы он их от этого отчаяния избавил. Потом они падают ниц перед образами святых - они взывают к ним, а иногда даже оскорбляют их. Они умоляют их заступиться за них, плачут, видя, что мольбы эти оказались напрасны, и устремляются к другим, которые, по их мнению, выше в глазах господа. Они молят снизойти к ним Иисуса Христа и Пресвятую деву, возлагая на них свои последние надежды. Но и эти их усилия оказываются тщетными: Пресвятая дева неумолима, невзирая на то что подножье, на котором она стоит, истерто прикосновениями их колен, а ноги - их бесчисленными поцелуями. Потвм они начинают ходить ночами по коридорам, будят спящих, стучатся в каждую келью, восклицая: "Брат Иероним, помолись за меня!", "Брат Августин, помолись за меня!". Потом на перилах алтаря появляется дощечка, на которой написано: "Дорогие братья, помолитесь о заблудшей душе монаха!". На следующий день появляется другая надпись: "Просят всю общину помолиться за монаха, который охвачен отчаянием". Потом они убеждаются, что ждать облегчения их страданий от людей так же напрасно, как ждать его от бога, что нет на свете такой силы, которая могла бы избавить от них или хотя бы смягчить все те муки, которые причиняет им их доля. Они уползают в свои кельи; через несколько дней звонит колокол, и братья восклицают: "Он почил в бозе", после чего торопятся завлечь к себе еще одну жертву.
- Так это и есть монастырская жизнь?
- Да, и может быть только два исключения из этого правила: первое когда воображение каждый день возрождает в человеке надежду бежать из монастыря и он продолжает тешить себя этой надеждой даже на смертном одре, и второе - когда (и так это было со мной) человек облегчает свои страдания, перекладывая их на других, и, наподобие паука, освобождается от яда, которым полон и который, вздуваясь, грозит разорвать его; он по капельке вливает его в каждую муху, которая бьется, страдает и гибнет в его сетях, - так же вот, как и ты.
Когда несчастный произносил эти слова, какая-то злобная усмешка перекосила его черты, и мне стало страшно. На минуту я отошел от его постели. Вернувшись, я посмотрел на него: глаза его были закрыты, руки недвижно простерты: он умер. Это были его последние слова. По выражению его лица можно было судить о душе; лицо его было спокойно и бледно, но застывшая насмешка по-прежнему кривила его губы.
Я выбежал из лазарета. В то время мне, как и вообще всем, кто ухаживал за больными, разрешалось выходить в сад в неположенное время, может быть для того, чтобы уменьшить опасность заразиться. Мне было особенно приятно воспользоваться этим разрешением. Сад, озаренный спокойным лунным светом, ничем не омраченное небо над ним, звезды, обращающие человека к мыслям о боге, - все это было для меня одновременно и упреком и утешением. Я пытался пробудить в себе мысли и чувства, но ни то ни другое мне не удалось.
А ведь, может быть, именно тогда, когда на душу ложится такая вот тишина, в часы, когда умолкают все наши крикливые страсти, мы больше всего готовы услышать голос господень. Воображение мое неожиданно раскинуло над моей головой величественный свод огромного храма; лики святых совсем потускнели, когда я глядел на звезды, и даже алтарь, над которым висело изображение Спасителя мира, распятого на кресте, побледнел перед моим внутренним взором, когда я глядел на луну, что "в ярком сиянии проплывает по небу" . Я упал на колени. Я не знал, к кому я должен обратить свои молитвы, но так, как в эту минуту, мне никогда еще не хотелось молиться. Вдруг кто-то коснулся края моей одежды. Я вздрогнул, как будто совершил какой-то проступок и меня поймали на месте. Я тут же вскочил на ноги. Возле меня стояла темная фигура и невнятный, прерывающийся голос произнес:
- Прочтите, - в руку мне сунули какую-то бумажку. - Четыре дня носил я это письмо зашитым в рясу. Я следил за вами денно и нощно. Сейчас только мне представился случай передать его вам: то вы были у себя в келье, то пели в хоре, то были в лазарете. Разорвите это письмо на мелкие клочки и бросьте их в ручей или лучше _проглотите их_, как только прочтете. Прощайте. Ради вас я пошел на опасное дело, - добавил он, исчезая во мраке.
Когда он уже уходил, я узнал его - это был привратник монастыря. Я отлично понимал, какой опасности он подвергал себя, передавая мне эту записку: ведь в монастыре существовало предписание, обязывавшее передавать все письма воспитанников, послушников и монахов, как исходящие от них, так и обращенные к ним, на предварительный просмотр настоятелю, и я не знаю ни одного случая, когда бы это правило нарушили. Воспользовавшись ярким светом луны, я стал читать, и в глубине моего сердца затрепетала какая-то смутная надежда, хоть у меня и не было для этого никаких оснований и я даже представить себе не мог, о чем в ней будет идти речь.
"Милый брат (Боже мой! Как поразили меня эти слова!),
представляю себе, как ты возмутишься при первых же строках моего
письма. Умоляю тебя ради нас обоих, прочти все спокойно и со
вниманием. Мы оба с тобой сделались жертвами обмана, учиненного
родителями нашими и духовными лицами; отца и мать мы должны простить,
потому что и они сами тоже сделались жертвами этого обмана. Совесть
их в руках у духовника, а судьбы - и наши' с тобой и их обоих
брошены к его ногам. Милый брат, - какую тайну я должен тебе открыть!
Меня воспитывали по указаниям духовника, его влияние на слуг было
столь же велико, как и на их несчастного господина: меня всячески
старались восстановить против тебя, говорили, что ты лишаешь меня
всех моих прав и что твое вторжение и противозаконно, и позорит нашу
семью. Может быть, это хотя бы отчасти объяснит тебе ту
противоестественную неприязнь, которую ты нашел во мне, когда мы
впервые встретились. Едва ли не с колыбели меня учили ненавидеть тебя
и бояться - ненавидеть тебя как врага и бояться как самозванца. Таков
был замысел духовника. Он считал, что влияния, которое он приобрел,
заставляя моих отца и мать во всем его слушать, недостаточно;
тщеславие его хотело большего: подчинить себе всю нашу семью и
прославить себя как пастыря. Вся власть церкви основана на страхе. Ей
непременно надо раскрывать преступления или изобретать их. Смутные
слухи, ходившие в нашей семье, постоянное уныние, в котором пребывала
моя мать, волнение, тревожившее по временам отца, - все это помогло
духовнику напасть на след, и он с неослабевающим рвением пустился по
извилистым тропам сомнения, тайны и разочарований, пока наконец на
исповеди моя мать под угрозами, что он разоблачит ее, если только она
осмелится что-либо от него скрыть, будь то поступок или влечение
сердца, откровенно ему во всем не призналась.