- Садись ближе, горячие глазки! - полковник с нежностью взял Монхиту за руку. - У тебя будут чудесные платья, прямо из Парижа, ты уже поняла? У меня в багаже их масса! - Он только не сказал, что все женские наряды в его чемоданах принадлежали покойной жене. - И шоколад тебе будут каждое утро подавать в постель.
- Но вы скоро должны будете опять идти в поход, и, когда я вас снова увижу, знает один Бог. А что же будет со мной, когда вы уйдете? - тихонько спросила Монхита. Мы впервые услыхали ее голос. И верно - он был очень похож на голос Франсуазы-Марии. Озноб горького счастья потряс меня, потому что почти те же слова говорила она когда-то мне - и в том же печальном тоне. И предчувствие, которое на следующий же день охватило всех нас, - что мы в Монхите именно обретали вторую Франсуазу-Марию, что мы будем ожесточенно спорить за обладание ею, исходить ревностью, забывая долг и честь, что мы с ненавистью будем смотреть друг на друга, - это злое предчувствие родилось уже в этот самый миг...
- Что? - вскричал полковник, с силой ударяя кулаком по столу, так что бутылка полетела на пол, а пестрые горшки на полке заплясали. - Да ты поедешь со мной, куда я поеду! К черту! Масеена всюду возит женщин с собою, каждые полгода у него - новая актриса из Парижа!
- Актрисы? - пожав плечами, усмехнулся Эглофштейн. - Конечно, его дело - маршальское, но, думаю, это большей частью шестигрошовые Фрины19 из какого-нибудь "маленького домика" в Сен-Дени или Сен-Мартене20, и едва такая надоест маршалу, он передает ее своим адъютантам!
- Да, своим адъютантам, - с досадой глянул на него полковник. - Но моему адъютанту я предоставляю делать совсем другое: ежедневно заботиться о патронах, повозках, снабжении частей и связи. Вы нарядили людей назавтра рубить дрова и возить воду? Смотрите, Эглофштейн, я заставлю вас пошевеливаться!
Он резко переменился с этого момента на весь остаток ночи. Стал раздражительным, даже капризным и грубым. Я улучил момент и тихонько убрался вместе с Дононом в соседнюю комнату, где мы нашли нашего приятеля толстого алькальда - и дона Рамона в кирпично-красных гамашах. Оба внимательно рассматривали святого Иакова Кампостельского.
- Твоему святому приписывают редкую ученость, - говорил алькальд. - Я знал одного монаха, который рассказывал, будто святой Яго еще в чреве матери понимал латынь. Но этот монах был еретик, и его потом за это сожгли...
- Этот святой во всяком случае был более учен, нежели красив, заметил дон Рамон. - У него было больше рябин на лице, чем высоких башен в Севилье. Но на иконе я нарисовал только две, потому что женщины не купят образ святого с рябым лицом.
- Дон Рамон! - прервал я их разговор. - Вы запродали свою дочь старому человеку. Как вам не стыдно?
Дон Рамон положил кисти и печально взглянул на меня.
- Он увидел ее в церкви во время мессы и пошел за ней следом. И пообещал ей все, в чем люди видят счастье. Она, мол, будет иметь постельное белье из голландского полотна, лошадей, коляску, платья, а своим людям он прикажет каждое утро возить ее к мессе...
- И вы на все готовы ради дублонов? - гневно вставил вопрос Донон. Вы бы, верно, за тридцать сребреников срезали Иуду с веревки! Что бы сказал о вашей сделке святой Яго?
- Увы, святой Яго - на небесах, а мне приходится жить в жестоком мире! - вздохнул горбун. - Я одно хочу вам сказать, сеньоры, и господин алькальд может это подтвердить: сейчас очень нелегко добыть и кусок на каждый день для нас с дочкой...
- Вы же дворянин, дон Рамон! - сердито бросил Донон. - Где же ваша порядочность? Где ваша честь?
- Эх, молодой господин! - горько усмехнулся дон Рамон. - Позвольте сказать: если эта война еще затянется, так всякая порядочность протухнет и честь - прокиснет...
Внутри другой комнаты полковник повысил голос, отдавая распоряжения.
- Эглофштейн! - услышали мы. - Соберите людей к восьми утра. До девяти пусть упакуют вьюки и нагрузят мулов, потом привезут солому и связки сена в конюшни. И чтобы к десяти часам сюда подали коляску!
Эглофштейн звучно щелкнул каблуками.
- А теперь - по домам! Затопить камины, стаканчик горячего вина - и одеяла на уши, так?
Мы попрощались и сошли вниз. Брокендорф остановился у ворот и не хотел идти дальше.
- Мне нужно обратно! - заявил он. - Я хочу подождать, пока полковник уберется. Я хочу подняться к ней, надо с ней серьезно поговорить...
- Дурак! - прошипел Эглофштейн. - Полковник живо тебя заметит и рассвирепеет!
- Проклятье, и почему мы пришли поздно! Ох, до чего она красива, у нее волосы, как у Франсуазы-Марии! - пожаловался Гюнтер.
Раздосадованные и разочарованные, побрели мы восвояси. Один Эглофштейн насвистывал и был в недурном настроении.
- Вы - слюнтяи! - сказал он нам, едва все отошли от дома Рамона на пистолетный выстрел. - Вы - ослы! Вам надо радоваться: у нашего полковника опять есть жена! И если она во всем похожа на первую, как он воображает, так, черт побери, разве она останется для него одного?
Мы переглянулись.
- Верно! - сказал Донон. - Видели, как она, эта Монхита, строила мне глазки, когда мы прощались?
- И мне! - вмешался Брокендорф. - Она глядела мне вслед, будто хотела сказать...
Но он не договорил, зевнул и влюбленно оглянулся на окно Монхиты.
- У ней нет ничего, кроме красивой фигурки и личика, - прибавил Гюнтер. - Бьюсь об заклад, она не будет слишком суровой, если узнает, что у меня припасены зашитые в воротнике мундира восемь золотых...
- Долгие годы нашему полковнику! У него опять завелась жена! - смеялся Эглофштейн. - Скоро к нам вернется прежняя жизнь un froribus et in amorilus21 - не так ли, Донон?
Мы только покивали и разошлись по своим квартирам, каждый - в надежде быть у Монхиты первым. И я долго не мог заснуть, потому что Гюнтер, поместившийся со мной в одной комнате, все вертелся перед зеркалом, репетируя - с жестами плохого комедианта на сцене - по-испански свое объяснение девушке: "Прекрасная сеньорита, Господь с вашей душою! Мое сердце - у ваших ног, сеньорита!"
И я даже совсем забыл о маркизе де Болибаре и о том, что мне не поверили и теперь никто уже не поверит...
Глава VIII. КОРОЛЕВСКИЙ УДАР
В служебных заботах, тренировке солдат и разъездах, земляных работах и проверке казарм, квартир унтер-офицеров, конюшен и мастерских прошло немало дней. Гюнтер и Брокендорф проводили вечера после службы за каргами, а то заходили в трактирчик "У крови Христовой", где всегда водилось доброе вино, цыплята и теплая комната. Я почти ежедневно ездил с Дононом на охоту, мы стреляли куропаток, перепелов, а как-то - даже зайца. В первый раз мы были осторожны, опасаясь партизан, держались вместе и не отваживались заходить далеко, больше чем на полчаса езды верхом от укреплений. Но когда мы узнали дороги и тропы, познакомились с крестьянами - мужчинами и женщинами, убедились, что всюду застаем их за обычной работой, мы осмелели, и наши походы распространились на десяток миль - до деревень Фигеррес и Трухильо.
Нигде мы не замечали даже следа герильясов - одни мирные виноградники и поля простирались вокруг, жители деревень встречали нас вежливо и почти дружелюбно, во всяком случае - без всякой враждебности, и могло показаться, будто в этих местах и не пахло восстанием, диверсиями, нападениями врасплох, будто никогда не бывало грозного и фанатичного полковника по кличке Дубильная Бочка. Донон, который, читая все, что написали древние со времен Аристотеля, никогда не уставал объяснять мне во время поездок, насколько испанский ландшафт еще до сих пор соответствует тому, что описал римлянин Лукиан в своей книге о путешествии Катона в Утику.