Я увидел спину Джесси Пинна, направлявшегося к закрытой двери в дальнем конце комнаты. Он успел пройти уже три четверти пути.
Отступив на шаг от двери, я вынул из кармана чехол с темными очками. Очки вышли из чехла от «Велкро» с таким звуком, с каким змея выползает из старой кожи.
Впрочем, я отродясь не слышал, с каким звуком змеи меняют кожу. Мое буйное воображение, о котором я уже упоминал, подсказало мне подобное сравнение.
К тому времени, когда, нацепив очки, я снова сунул голову в светящийся проем, Пинн уже исчез за дальней дверью подвального помещения, оставив ее, так же как первую, приоткрытой. Из-за нее тоже сочился свет.
– Тут цементный пол, – прошептал я, обращаясь к Орсону. – Я в кроссовках, меня не услышат, а твои когти будут клацать по полу. Оставайся здесь.
Надавив на дверь, я протиснулся внутрь. Орсон остался снаружи, у подножия лестницы. Может быть, на сей раз он повиновался потому, что я сумел логично объяснить ему необходимость этого?
Впрочем, возможно, он что-то учуял и сообразил, что соваться внутрь не самая лучшая мысль. Обоняние у собак в тысячу раз острее, чем у людей, и с помощью носа они способны получать больше информации, чем мы с помощью всех наших органов чувств, вместе взятых.
Темные очки защищали мои глаза от света и вместе с тем нисколько не мешали ориентироваться в незнакомом помещении. Стараясь избегать открытого пространства, я держался поближе к стенам, чтобы в случае неожиданного появления Пинна нырнуть в какую-нибудь нишу и укрыться.
От времени и пота кокосовый лосьон на моей коже, должно быть, почти утратил свои защитные свойства, однако я рассчитывал на то, что его успешно заменит слой сажи, покрывавшей мои руки словно тонкие шелковые перчатки. Лицо, вероятно, выглядело так же.
Подойдя к двери в дальнем конце подвала, я услышал в отдалении два мужских голоса, один из которых Явно принадлежал Пинну. Они, однако, звучали настолько приглушенно, что я не мог разобрать, о чем говорят мужчины.
Бросив взгляд в сторону входной двери, я увидел просунутую в щель морду Орсона Он наблюдал за мной с неподдельным интересом, задрав правое ухо.
За второй дверью располагалась длинная узкая и почти пустая комната. Вдоль стен тянулись водопроводные и отопительные трубы, с потолка на цепях свешивались лампы. Хотя горело лишь несколько из них, я тем не менее не стал снимать очки.
Вытянутое помещение изгибалось в форме буквы Г, и вторая его часть – более длинная и широкая – уходила вправо под прямым углом. Освещение здесь было таким же скудным Эта часть комнаты, видимо, использовалась в качестве склада, поскольку, двигаясь в направлении голосов, я видел выстроившиеся вдоль стен коробки со всевозможными припасами, украшениями, предназначавшимися для проведения праздников, а также тяжелые ящики, где хранились церковные записи. Тени по углам напоминали согбенные фигуры монахов в длинных власяницах. Я снял очки.
По мере моего продвижения вперед голоса становились все громче, и я уже был в состоянии различать отдельные слова. По голосу Пинна чувствовалось, что он крайне зол. Хотя он и не кричал, в тоне его звучала неприкрытая угроза. Собеседник его, наоборот, говорил с примирительными интонациями, словно пытаясь успокоить взломщика из похоронного бюро.
Почти половину комнаты занимала модель яслей, в которых родился сын божий. Фигуры в человеческий рост изображали не только Иосифа, Деву Марию и младенца Иисуса, лежавшего в колыбели Когда по праздникам эту конструкцию собирали, она полностью отображала сцену рождения Христа в том виде, в котором она традиционно изображается Поэтому тут были и волхвы, и верблюды, и ослы, и овцы, и ангелы, возвещающие о появлении на свет сына божьего. Сами ясли были сколочены из досок, и в них лежали охапки настоящей соломы. Фигуры людей и животных были сделаны из гипса, державшегося на каркасе из мелкой проволочной сетки и деревянных реек. Лица и одежда были выписаны одаренным, по всей видимости, художником и покрыты слоем защитного лака, который поблескивал даже в теперешнем полумраке. По ярким краскам и ряду других деталей можно было предположить, что модель недавно подновляли. Видимо, скоро ее накроют тряпичным чехлом, и она останется здесь дожидаться следующего Рождества.
Выхватывая из разговора отдельные слова, я пробирался между фигурами, некоторые из которых были гораздо выше меня. Сейчас они стояли как попало, а не как положено. Один из волхвов уткнулся лицом в жерло трубы в поднятой руке ангела, а Иосиф, похоже, был погружен в глубокомысленную беседу с верблюдом.
Всеми позабытый маленький Иисус тосковал в скособочившейся колыбели, одна половина которой опиралась на охапку соломы. Мария сидела с блаженной улыбкой на устах и благоговением во взоре, однако и то, и другое было адресовано не святому младенцу, а оцинкованному ведру. Еще один волхв сосредоточенно рассматривал верблюжью задницу.
Я пробрался через это обескураживающее сборище и притаился за фигурой ангела, играющего на лютне.
Оставаясь в тени, я выглянул из наполовину распростертого гипсового крыла и метрах в пяти от себя увидел Джесси Пинна. Он свирепо отчитывал другого мужчину, стоявшего у подножия лестницы, которая вела наверх, в основные церковные помещения.
– Тебя же предупреждали, – заговорил Пинн, возвышая голос почти до визга. – Сколько раз прикажешь повторять тебе одно и то же?
Поначалу я, как ни пытался, не мог разглядеть, с кем разговаривает Пинн, поскольку он загораживал от меня спиной того, к кому обращался. Собеседник Джесси Пинна что-то ответил, но говорил он тихо, ровным голосом, и я не мог разобрать его слов.
Лицо взломщика исказилось гримасой отвращения.
Он стал возбужденно мерить комнату шагами, со злостью ероша свои и без того всклокоченные волосы.
Только тогда я увидел, что его собеседником был преподобный отец Том Элиот, настоятель церкви Святой Бернадетты.
– Ты болван! Ты глупый кусок дерьма! – бесился Пинн. – Жалкий лепетун! Богомольный дегенерат!
Отец Том был маленьким пухлым человечком с подвижным выразительным лицом прирожденного комического артиста. Хотя я не посещал ни эту, ни какую-либо другую церковь, несколько раз мне все же приходилось беседовать с отцом Томом, и он показался мне очень добрым человеком, способным посмеяться над самим собой, и с почти детской тягой к жизни. Поэтому я не находил ничего странного в том, что прихожане Святой Бернадетты обожали своего пастыря.
По всему было видно, что Пинн не разделял эти чувства. Он поднял свою руку скелета и направил костлявый палец в лицо священника.
– Меня тошнит от тебя, лицемерный сукин сын.
Отец Том предпочел оставить этот шквал оскорблений без ответа.
Расхаживая взад-вперед, Пинн рубил воздух острым ребром ладони. Казалось, он тщетно сражается за то, чтобы слепить из своих слов некое подобие правды, которая была бы доступна пониманию священника.
– Мы больше не желаем выслушивать твои бредни и не намерены терпеть твое вмешательство. Я не буду грозить тебе тем, что вышибу у тебя все зубы, хотя, видит бог, это доставило бы мне огромное удовольствие.
Я никогда не любил танцевать, но с радостью сплясал бы на твоей глупой роже. Однако все, довольно угроз.
Я не собираюсь больше запугивать тебя, как прежде.
Ни сейчас, ни когда-либо еще. Я не стану даже грозить тебе тем, что натравлю их на тебя. Хотя тебе это, пожалуй, пришлось бы по вкусу. Как же, преподобный Элиот – мученик, страдающий во имя господа! Тебе ведь только того и надо, правильно? Стать мучеником, принять страдание, подохнуть ужасной смертью, не жалуясь и не ропща.
Отец Том стоял с безвольно опущенными руками, склонив голову и опустив глаза. Могло показаться, что он покорно ждет, когда минует эта буря. Однако подобное смирение лишь еще больше разжигало злобу, которой кипел Пинн. Стиснув правую руку в острый кулак, он изо всех сил треснул им по ладони левой, словно испытывал потребность услышать удар плоти о плоть.
Затем он снова заговорил, но теперь в его голосе звучала не только ярость, но и презрение:
– Однажды ты вдруг проснешься, а они будут кишеть на тебе. А может, они застанут тебя на колокольне или у алтаря, когда ты преклоняешь колени на молельную скамеечку. И ты отдашься им в отвратительном экстазе – упиваясь болью, принимая муку во имя своего бога. Ведь ты это именно так представляешь? Думаешь, что страдаешь за своего мертвого бога и эти страдания обеспечивают тебе прямую дорожку на небеса!
Эх ты, тупой ублюдок! Безнадежный идиот! Ты ведь, чего доброго, еще и молиться за них станешь. Будешь благословлять их, когда они начнут рвать тебя на куски.
Будешь или нет? Отвечай, поп!
Ответом был опущенный долу взгляд священника и его терпеливая покорность. Мне стоило огромных усилий не выдать своего присутствия. У меня были вопросы, которые я хотел задать Пинну. Масса вопросов. Однако здесь не было печи крематория, куда я мог бы засунуть голову этого мерзавца и, крепко удерживая его, потребовать ответа на них.
Пинн перестал метаться по комнате и навис над отцом Томом.
– Нет, я не стану больше грозить тебе, святоша. Не вижу смысла. Это лишь приводит тебя в благоговейный трепет при мысли о возможности стать мучеником во имя своего господа. Мы поступим иначе: если ты, сволочь, не уберешься с нашего пути, мы просто пустим в расход твою сестру – милейшую Лору.
Священник поднял голову и посмотрел в глаза Пинну, но так и не произнес ни слова.
– Я лично пристрелю ее, – пообещал Пинн, – вот из этого пистолета.
С этими словами он сунул руку за отворот пальто и вытащил пистолет. Видимо, младший по рангу могильщик тоже, подобно своему хозяину, носил наплечную кобуру. Даже издалека и в сумраке я увидел, что ствол пистолета был необычно длинным. Моя рука непроизвольно скользнула в карман куртки и легла на рукоятку «глока».
– Отпустите ее, – попросил священник.
– Мы не отпустим ее никогда. Слишком… слишком интересный экземпляр. Кстати, – сообщил Пинн, – перед тем как застрелить Лору, я ее изнасилую. Она все еще не утратила привлекательности, хотя день ото дня становится все более странной.
Лора Элиот, с которой когда-то дружила и работала моя мать, была действительно очень симпатичной. Я не видел ее уже целый год, но прекрасно помнил, как выглядела эта женщина. Поскольку ее должность в Эщдоне сократили, она, насколько нам было известно, подыскала себе работу в Сан-Диего. После гибели мамы мы с отцом получили от Лоры письмо с соболезнованиями и были очень разочарованы тем, что она не сочла нужным приехать и лично проститься со своей подругой. Теперь я понял, что все это было «легендой».
Лора, по всей видимости, до сих пор находилась где-то поблизости, насильно удерживаемая в неволе.
Преподобный Том обрел наконец-таки голос и проговорил:
– Да простит вас Господь.
– Я не нуждаюсь в его прощении! – рявкнул Пинн. – Прежде чем нажать на курок, я затолкаю ствол в рот Лоры и сообщу, что ее братец обещал ей скорую встречу – в аду. А затем вышибу ее куриные мозги.
– Помоги мне, Господи!
– Что ты сказал, поп? – издевательским тоном переспросил Пинн.
Отец Том не ответил.
– Ты сказал «помоги мне, Господи»? «Помоги мне, Господи»? Вряд ли он тебе поможет. Тем более что ты больше не принадлежишь к его стаду, верно?
Эти странные слова заставили преподобного Тома отшатнуться. Он прижался спиной к стене и закрыл лицо руками. Плакал ли он? Возможно. Точно сказать не могу.
– Представь себе симпатичное лицо своей сестрички, – прошипел Пинн. – Теперь представь: выстрел, и ее кости крошатся, разъезжаются, а потом верхняя часть черепа разлетается в разные стороны кровавыми ошметками.
Он задрал пистолет вверх и выстрелил в потолок.
Оказалось, что ствол оружия был таким длинным из-за навинченного на него глушителя. Поэтому вместо оглушительного грохота в подземелье раздался лишь тихий хлопок, будто кто-то ударил ладонью по подушке.
В то же мгновение, громко клацнув, пуля ударила в прямоугольный металлический плафон, висевший на четырех цепях прямо над головой похоронщика. Флуоресцентная лампа, однако, не разбилась, а лишь заметалась на длинных цепях, к которым была подвешена.
Ледяное лезвие света летало по комнате, как яркое лезвие косы, выписывая широкие круги на полу подземелья.
Пинн не двигался, но его долговязая тень, напоминавшая, как и ее хозяин, пугало, присоединилась к дикому танцу, который в ритмичном качании лампы исполняли другие тени, летавшие по комнате, словно черные дрозды.
Звенья пляшущих и подпрыгивающих цепей терлись друг о друга и звякали. Так могли бы звенеть в маленькие колокольчики мальчики-служки с глазами ящериц и в пропитанных кровью хитонах, прислуживая на дьявольской мессе.
Пинн засунул пистолет в кобуру. Сатанинская музыка и пляшущие тени, похоже, привели его в возбуждение. Он вдруг издал нечеловеческий вопль – дикий вопль безумца, похожий на ноту из кошачьего концерта. Такие порой будят вас по ночам и заставляют гадать, глотка какого существа способна издавать подобные звуки. После того как с губ могильщика вместе с брызгами слюны сорвался этот чудовищный вопль, он вдруг нанес обоими кулаками два удара в живот отцу Тому.
Торопливо выйдя из-за играющего на лютне ангела, я попытался вытащить из кармана «глок», но он зацепился за подкладку и никак не хотел вылезать.
От боли священник сложился пополам, а Пинн сплел кисти рук и со страшной силой ударил отца Тома по шее чуть ниже затылка. Священник рухнул на пол, а мне наконец удалось извлечь из кармана оружие.
Не успокоившись на этом, Пинн ударил священника ногой по ребрам. Я включил луч лазерного прицела.
Между острыми лопатками могильщика возникла смертоносная красная точка, и я уже был готов крикнуть:
«Довольно!», но в этот момент долговязый подонок отступил от поверженного священника.
Я так и не открыл рта, а Пинн, обращаясь к распростертому на полу отцу Тому, проговорил:
– Если ты не помощник, то значит – помеха, и если не способен стать частью будущего, то – прочь с дороги!
Эта фраза прозвучала заключительным аккордом.
Я выключил лазерный прицел и снова спрятался за ангела с лютней. Это оказалось весьма своевременным, поскольку в тот же самый момент могильщик отвернулся от отца Тома. Меня он не заметил.
Под сатанинское дребезжание цепей Джесси Пинн пошел обратно тем же путем, каким явился сюда, и казалось, что звенящие, скрежещущие звуки исходят из него, а не сверху, будто внутри этого угловатого долговязого тела копошилась металлическая саранча. Тень Пинна совершила несколько прыжков впереди него, а затем, когда он прошел под качавшейся лампой, оказалась сзади, сливаясь с другими тенями, и под конец, переломившись пополам, исчезла за прямоугольным изгибом комнаты.
Я сунул «глок» обратно в карман.
По-прежнему скрываясь за бестолково стоявшими гипсовыми фигурами, я теперь наблюдал за отцом Томом. Он лежал у подножия лестницы, скрученный страшной болью, скорчившись наподобие зародыша в материнской утробе.
Я раздумывал, не подойти ли к священнику, чтобы посмотреть, насколько серьезны нанесенные ему повреждения, и заодно попытаться выяснить, что означала сцена, свидетелем которой я стал. Однако, поразмыслив, я решил не обнаруживать своего присутствия и остался там, где стоял.
По логике вещей, враг Джесси Пинна должен быть моим другом, но я не считал возможным в одночасье довериться святому отцу. Пусть могильщик и священник были противниками, но они оба являлись участниками некоей загадочной, сложной и к тому же преступной игры, о которой я не имел ни малейшего представления вплоть до сегодняшнего вечера, а значит, имели гораздо больше общего друг с другом, нежели со мной.
Поэтому я бы не удивился, если бы при виде меня отец Том стал бы вопить и звать на подмогу ушедшего Джесси Пинна и тот немедленно прибежал бы обратно – с развевающимися полами черного пальто и нечеловеческим воплем, летящим из раззявленного рта.