Будь у него хотя бы одна десятая ее честолюбия, он уже давно стал бы великим хирургом, однако Викфилд был лишен этого качества, и порой ему казалось, что это только к лучшему. Он даже не завидовал ей. Или почти не завидовал.
– Скажи, стоит? – повторил он снова, и Марион кивнула.
– Разумеется, да, можешь не сомневаться. Моя работа дала мне все, что у меня есть. Все, что я хотела от жизни. – «За исключением Майкла, – добавила она мысленно. – И если я его потеряю…»
Тут Марион крепко закрыла глаза и поспешила отогнать от себя эту страшную мысль.
– Ладно, – проворчал Вик. – Даю тебе еще час. Через час я снова зайду проведать его, и, если ты все еще будешь там, вот тебе мое честное слово: я лично выпорю тебе в задницу пару кубиков нембутала и прогоню спать. Тебе ясно?
– Совершенно. – Марион встала и, бросив на пол еще один окурок, потрепала врача по щеке. – И еще, Вик… – Она бросила на него взгляд из‑под длинных каштановых ресниц, и на одно – очень короткое – мгновение ее лицо сделалось мягким, почти нежным. – Спасибо.
Викфилд, весьма польщенный, почтительно поцеловал ее в щеку и отступил на полшага назад.
– С ним все будет в порядке, Марион, вот увидишь, – сказал он.
Напомнить о девушке он не посмел – об этом можно было поговорить позже. Вместо этого он тепло улыбнулся и пошел по своим делам, оставив Марион стоять в коридоре. Она выглядела такой одинокой, потерянной и легкоуязвимой, что Викфилд искренне порадовался тому, что догадался позвонить Джорджу Каллоуэю. Марион обязательно нужен был кто‑нибудь, кто мог бы поддержать ее в трудный час.
Он думал о ней до тех пор, пока не достиг лестницы, ведущей наверх, и все это время Марион стояла неподвижно и смотрела ему вслед. Только когда фигура врача исчезла из вида, она медленно повернулась и пошла по коридору в противоположном направлении, возвращаясь в палату Майкла. По пути она проходила мимо открытых и закрытых дверей, за которыми медленно угасали последние надежды и отсчитывали свои последние удары истекающие кровью сердца. Увы, немногим суждено было выйти за эти стены и снова увидеть небо и зеленые холмы: на четвертом этаже больницы помещались самые тяжелые пациенты, выздоровление которых, по свидетельству Вика, было весьма и весьма проблематично.
Марион, во всяком случае, явственно ощущала разлитую в воздухе тяжелую ауру человеческих страданий и отчаяния, но, как ни странно, из‑за дверей не доносилось ни звука, и лишь из‑за одной раздавались приглушенные жалобные всхлипывания. Они были такими тихими, что сначала Марион решила, что это ей чудится, и только потом, рассмотрев номер палаты, она поняла, кто может плакать так горько и безутешно.
Марион остановилась так резко, что со стороны могло показаться, будто она налетела на какое‑то невидимое препятствие. Несколько мгновений она так и стояла неподвижно, глядя на приоткрытую дверь палаты и на мягкий полумрак внутри. Потом она повернулась и, сделав несколько шагов, остановилась на пороге.
В палате было так темно, что Марион не сразу рассмотрела даже кровать в углу. Жалюзи на окнах были опущены, и плотные портьеры задернуты, как будто пациенту был вреден дневной свет.
Она долго не решалась войти, хотя и знала, что должна это сделать. В конце концов Марион справилась с собой и сделала сначала один скользящий, осторожный шаг вперед, затем – другой и снова остановилась. Всхлипывания теперь стали громче и чаще, и Марион разглядела на кровати очертания человеческой фигуры.
– Кто здесь? – Вся голова девушки была плотно забинтована, и голос звучал глухо и невнятно. – Кто здесь? – Она заплакала громче. – Я ничего не вижу.
Марион шагнула вперед, потом опять остановилась.
Марион шагнула вперед, потом опять остановилась.
– В комнате темно, – сказала она. – Успокойся, с твоими глазами ничего не случилось, просто они закрыты бинтами…
Ее слова были встречены новыми рыданиями, и Марион слегка растерялась, но тотчас же взяла себя в руки.
– Почему ты не спишь?
Голос Марион звучал совершенно буднично и монотонно. Она пришла сюда вовсе не для того, чтобы кого‑то утешать, и ее слова были лишены всяческих эмоций. Все происходящее несло на себе легкий налет ирреальности, и Марион даже захотелось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что она не спит и не грезит наяву. В душе ее шевельнулось что‑то похожее на раскаяние, но она напомнила себе, что обязательно должна исполнить задуманное. Должна! Хотя бы ради Майкла…
– Разве тебе не дают никаких снотворных? – спросила она.
– Дают, только ничего не получается. Я все время просыпаюсь, – был ответ.
– Боль очень сильная?
– Н‑нет… Просто все как будто онемело. Кто… кто вы?
Марион промолчала. Вместо этого она подошла к кровати вплотную и опустилась на жесткий пластмассовый стул. Руки девушки тоже были замотаны бинтами; они неподвижно лежали поверх тонкой простыни, словно что‑то неживое, и Марион припомнила, как Вик говорил ей, что во время столкновения Нэнси машинально попыталась прикрыть руками лицо. Должно быть, поняла Марион, руки пострадали так же сильно, как и лицо, что было особенно печально, поскольку девчонка мнила себя художницей. Собственно говоря, конец пришел не только художественной карьере, но и всей жизни Нэнси. У нее не осталось ни работы, ни юности, ни красоты, ни любви…
Зато теперь у Марион было что ей сказать.
– Выслушай меня, Нэнси, – проговорила она и невольно замерла. За все время увлечения Майкла этой девчонкой она впервые произнесла это имя вслух, но теперь это не имело значения. – Знаешь ли ты, что… – в темноте ее голос прозвучал холодно и ровно, словно шелестел тонкий китайский шелк, – …что случилось с твоим лицом?
В палате установилась не правдоподобная тишина, которая, казалось, способна продолжаться вечно. Потом из‑под бинтов донесся чуть слышный всхлип.
– Они сказали тебе, что твое лицо изуродовано? От этих слов сердце Марион непроизвольно сжалось, но выбора у нее не было. Она во что бы то ни стало должна была избавить Майкла от этой женщины. Если она освободит его, он будет жить. Почему‑то Марион была совершенно в этом уверена.
– Тебе известно, что твое лицо восстановить очень трудно, практически невозможно? Всхлипы стали сердитыми.
– Врачи все время врут мне. Они говорят…
– Есть только один человек, который может это сделать, Нэнси, но операция будет стоить сотни тысяч долларов. Ты не можешь себе этого позволить. И Майкл тоже не может.
– Я… – Последовал судорожный вздох. – Я никогда бы не позволила ему. Я… никогда…
Теперь Нэнси явно злилась на незнакомый голос, на темноту, на судьбу, которая обошлась с ней так жестоко.
– И что ты собираешься делать? – холодно осведомилась Марион.
– Не знаю…
Рыдания возобновились.
– Сможешь ли ты предстать перед ним… с таким лицом?
Прошло несколько минут, прежде чем Марион услышала приглушенное бинтами неуверенное «нет».
– Не думаешь же ты, что Майкл будет по‑прежнему любить тебя, когда увидит тебя такой? Безусловно, он будет стараться, ибо он знает, что такое верность и чувство ответственности, но долго ли это продлится? И как долго ты сама сможешь выдерживать это, зная, как ты выглядишь и что ему стоит не замечать твоего уродства?.