Они ждали. И кровь их играла, как фруктовая шипучка.
Молодой человек не намеревался и уж, конечно, не делал попыток целовать своих сестриц. Почему – трудно сказать. Быть может, мешала робость или что-то еще. Иначе он не устоял бы перед их узенькими талиями, их талантом свертывать столовые салфетки и украшать камины самодельными веерами из бумаги. В конце концов он стал мучением для Боттов. В особенности когда в предпоследнее свое посещение он отбил угол у мраморного умывальника в лучшей комнате для гостей. Все тотчас же в один голос заявили, что Стэн Паркер сущий медведь и прямо создан, чтобы делать не то, что надо, и, конечно, чего же еще можно ожидать от сына деревенского кузнеца.
Вечером того дня, когда Стэн Паркер разбил мраморный умывальник, в местном зале состоялся благотворительный бал в пользу церковного фонда. Такая неприятность в столь торжественный день должна была бы сильно расстроить Стэна, но он только отшвырнул ногой в угол мраморный осколок, точно какую-нибудь жестянку или щепку. Душа его была безмятежна, а окно его комнаты заполнили звезды.
Весь вечер на редкость усердная скрипка без конца выпиливала вальсы. Молодой человек в неподобающей случаю одежде сидел и с мрачным видом следил за построениями кадрили, пытаясь найти в них закономерность. Следил без особого любопытства. Золотистые узоры то сливались, то расходились. На девичьих лицах цвели улыбочки. Глубокие глаза молодого человека оберегали его от всех, кто мог на него покуситься. Он ведь был совсем беззащитен. Однако никто не дерзнул.
Немного погодя, когда ему стало казаться, что он начинает постигать фигуры танца, когда он вздохнул и скрестил вытянутые ноги в нагревшейся шерстяной сарже, к нему подошла взмыленная пасторша, которая успела напечь пирогов, переписать уйму программок, накормить детей, сменить пеленки и сколько уже раз за вечер кого-то к кому-то подтолкнуть, и теперь, запыхавшись и отводя лезущие в рот концы волос, принялась осуществлять тонкий, чрезвычайно важный замысел.
Не успел Стэн Паркер подобрать ноги, как пасторша исчезла, оставив вместо себя тоненькую девицу.
Девица, вертя головой, смотрела во все стороны, только не на Стэна. Он это заметил.
– Сядьте, – приказал он, глядя на свои башмаки, ерзавшие по навощенному полу взад-вперед, в знак не то почтительности, не то протеста.
Девица села.
Руки у нее были худенькие.
– Я еще никогда не бывала на балу, – произнесла она.
Пальцы ее, далеко не такие холеные, как у Элис, Клары и Лилиан, теребили голубое платье; оно было явно ей велико и, если говорить правду, одолжено ей миссис Эрби, пасторшей, доставшей его из коробки, где оно пролежало бог знает сколько времени.
И напрасно сегодня явилась, подумал Стэн Паркер.
– Одно скажу – жарко здесь, – ответил он.
– А на улице холодно, – заметила она, смахивая несуществующую пылинку с платья.
– Да ведь столько народу, – сказал он. – Надышали тут.
– Знаете, – заговорила она, – миссис Эрби рассказывала мне про одного водолаза – она в книжке про это читала, – так он выдышал весь воздух из водолазного костюма.
И тут они взглянули друг на друга сквозь волны музыки. Смуглая кожа молодого человека как бы посветлела. Девушка затаила дыханье, почувствовав, что ее черные волосы могут вот-вот рассыпаться.
– Вы танцуете? – спросила она.
– Нет, – ответил Стэн Паркер.
Она готова была сознаться в том же, но внезапно удержалась. Отвага сделала ее хитрее. Она сумела изобразить легкую улыбку.
– Смотреть, как танцуют, даже интереснее, – сказала девушка. Ее не смутила эта неправда. Хватит и того, что он уже заметил ее робкое смятение.
– Как вас зовут? – спросила она.
– Стэн Паркер.
Зал был заполнен и переполнен музыкой, смехом танцующих, и невозможно было расслышать, что он сказал, но она знала – ей задан неизбежный вопрос.
– Меня как? – улыбнулись ее тонкие губы.
Она наклонила голову и быстро написала что-то на листке бумаги карандашиком, который нынче вечером презентовала ей миссис Эрби, чтобы записывать танцы за кавалерами, но кавалеров не нашлось.
Он видел темные веки на ее опущенном лице и тени во впадинках под скулами.
– Вот, – коротко засмеялась она.
– Эми Виктория Фиббенс? – медленно и как бы сомневаясь, прочел он.
– Да, да, – сказала она, – вот так меня зовут. Надо же человеку иметь какое-то имя.
Взгляд Стэна неудержимо притягивали эти опущенные веки, а имя перестало интересовать его, словно ненужный ярлык. Но ее веки этого не заметили.
Теперь Стэн Паркер начал припоминать эту тоненькую девушку.
– Вы из тех Фиббенсов, что живут на Келлис-Корнер?
– Да, – ответила девушка, как бы обдумывая этот вопрос. – Но не совсем. Отец и мать у меня умерли. Я сирота, понимаете? И живу у дяди и тетки, которые и есть те самые Фиббенсы с Келлис-Корнер.
Ее голубому платью не было пощады, как и узенькому, слишком много раз за свою жизнь завязывавшемуся кушаку.
– Вот что, – сказал Стэн Паркер. – Теперь я, кажется, вспомнил.
Это только ухудшило дело.
Потому что вспомнил он лачугу на Келлис-Корнер. Вспомнил ребятишек, играющих под дождем. У Фиббенсов была куча ребят, по улице они ходили гуськом и босыми ногами вздымали пыль либо месили грязь. Он вспомнил эту девочку с голыми ногами, до пол-икры забрызганными грязью. Вспомнил, что однажды она шла в башмаках такая гордая, что, наверное, надела их впервые в жизни, а вереница фиббенсовских ребятишек тянулась следом.
– Что вы вспомнили? – спросила она, стараясь прочесть это на его лице.
Но прочесть ей ничего не удалось. Она видела перед собой просто молодое мужское лицо, и так близко, как ей еще никогда не случалось видеть.
– Что вы помните? – глухо произнес ее рот.
– Вас, – сказал он. – А было ли там что-то еще – не помню.
Какая славная кожа у этого человека, подумала она. Вот взять и потрогать.
– Мало вам одной такой гадости, – засмеялась она, крепко упершись ладонями о края стула и чуть покачиваясь.
– Я тогда работал у Сэма Уорнера, в Наррауане. Иногда по субботам ходил вечером в город.
– Дядя тоже работал у Уорнеров, только недолго.
– Да ну? – сказал Стэн. – Что же он там делал?
– Ох, – вздохнула девушка, – я уж и забыла.
Потому что старик Фиббенс нанялся сгребать коровий навоз и укладывать его в мешки. Это длилось недолго, ибо что касалось работы, то она у дяди Фиббенса всегда бывала недолгой. Он любил лишь одно занятие – лежать под деревом на кровати и издали рассматривать ногти на ногах.
Эми Фиббенс не питала особой любви ни к дяде, ни к тетке. Пока что ни одно человеческое существо не вызывало в ней любви, если не считать почтительной и нерадостной привязанности к пасторше, миссис Эрби, – она ходила помогать ей по хозяйству с шестнадцати лет. Для нее жизнь в пасторском доме мало чем отличалась от житья в лачуге Фиббенсов. Она и здесь утирала носы целой ораве ребятишек. Она так же стояла с ложкой над утренней кастрюлей с овсяной кашей. Но зато доедала остатки пудинга. И ходила в ботинках.
Пожалуй, Эми по-своему любила миссис Эрби. Но ее, Эми, еще не любил никто, кроме вспыльчивой матери, да и та прожила совсем недолго. Худенькая девушка, конечно, надеялась, что в конце концов и к ней что-то такое придет, ведь ко всем же это приходит, но ее надежды были робки и совершенно беспочвенны.
В разгаре музыки она задумалась и примолкла, а молодой человек, повеселев от этих вопросов и ответов, придвинулся к ней немного ближе, и на душе у него было радостно.