И суровый пес молча глядел. В ожидании еды он не сводил с человека желтых глаз. Голод заставлял его неслышно перебирать лапами.
Человек был молод. Жизнь еще не потрудилась над его лицом. Оно было доброе и открытое; сдавалось, что и душа у него такая же. Ему нечего было скрывать и, быть может, потому казалось, что силой мышц он возмещает недалекость. Но такова ирония честности.
А лес вокруг постепенно исчезал. В сумеречном свете, под белым небом черные ветки деревьев и черные молчаливые заросли кустарника сливались в одно. Только костер пылал по-прежнему. И в кругу его света человек с безразличным видом растирал в своих жестких ладонях табак, прилепив к нижней губе квадратик белой бренчавшей бумаги.
Пес присвистнул острым носом. В свете костра поблескивала щетина на его морде. Он ждал, скоро ли придет конец этому нестерпимо долгому делу.
И дождался, когда поплыло облачко табачного дыма.
Человек встал. Отер ладони одна о другую. Пошел доставать ящик с припасами.
И тогда собаку бросило в дрожь.
Послышалось звяканье оловянной тарелки, шорох чая в жестянке, глухой стук мешка с мукой. Где-то журчала вода. Пощебетывали птицы, устраиваясь на ночлег. Молодая лошаденка со светлой челкой и молодой голодный пес ждали, уставясь на молодого человека. Блеск их глаз сливался с отсветами огня.
Позолоченный костром человек принялся резать кусок мяса. Пес не выдержал и стал выделывать курбеты – точь-в-точь взбесившийся рыжий жеребенок. Человек швырял куски собаке, делая вид – таков уж был его характер, – будто швыряет просто так. Пес жадно глотал ломти жирного мяса, ошейник его съехал к ушам, глаза выпучились. Человек ел быстро и некрасиво, он глотал мясо, чуть не давясь, – правда, здесь он был один, и его никто не видел. Потом он почти до капли выпил горячий, отдающий жестью чай. И наконец согрелся. Теперь ему стало хорошо. Он вдыхал медленный, тягучий запах мякины, которую жевала лошадь. Он вдыхал запах горящих в костре свежих веток. Он оперся головой о снятый с лошади влажный хомут. А костер был как пещера, огромная, с лабиринтами, она приняла в себя человека. Это он бежал синими змейками огня и загорался пламенем, он светился раскаленными угольками и опять вспыхивал и сразу гас, уходя в маленькие клубы дыма и усталые мысли.
Звали этого человека Стэнли Паркер.
До его рождения мать решила было назвать его Эбинизером, но отец, отчаянный безобразник с волосатым животом, поднял ее на смех. И мать об этом имени перестала думать. Мать была женщина запуганная и без всякого чувства юмора. Когда пришло время, она назвала сына Стэнли – ей казалось, что в этом имени по крайней мере есть что-то респектабельное. К тому же она вспомнила путешественника, про которого ей довелось прочесть.
Мать много читала, надевая очки в тоненькой золотой оправе, – они не столько вооружали ее водянисто-голубые глаза, сколько придавали им беззащитное выражение. Вначале она взялась за книги, надеясь найти убежище от всего пугающего и неприятного. Потом пристрастилась к чтению, потому что, помимо занимательных сюжетов, она находила в литературе то благородство чувств, которого так жаждала ее душа. Потом она стала учительницей. Все это было еще до замужества. Фамилия ее была Ноакс. Она помнила, как мать, рассказывая о Старой родине, говорила ей про женщину из рода Ноаксов, вышедшую замуж не то за священника, не то за лорда.
Мисс Ноакс поступила совсем не так. То ли по ошибке, то ли в каком-то умопомрачении она вышла за Неда Паркера, кузнеца из селения Ивовая протока, который мог завязать брусок железа двойным узлом, регулярно напивался и однажды во время проповеди все лез отвечать на риторические вопросы священника.
Тут, конечно, и речи не могло быть о благородстве, но по крайней мере его мускулы служили ей защитой. И мисс Ноакс стала миссис Паркер и вместе с тем стала, пожалуй, запуганней, чем прежде.
– Стэн, – сказала однажды мать, – обещай мне любить господа бога и никогда не брать в рот ни капли спиртного.
– Ладно, – согласился мальчуган, ибо и о том и о другом имел весьма смутное понятие, а в глазах его искрилось солнце.
Молодому человеку, глядевшему в усыпляющую глубь костра, вспомнились родители и материнский бог – что-то кроткое и бледно-голубое. Сколько раз он, бывало, старался увидеть лицо ее бога, но ничего не получалось. Ну что ж ты, бог, шептал он, лежа в темноте с открытыми глазами. Иногда в соседней комнате слышалась пьяная икота и ругань отца.
Отец бога не отрицал. Наоборот. Он был кузнецом и часто смотрел в огонь. Он ударял по наковальне и взлетали искры. Сила в нем бушевала, как огонь, звон металла притуплял его слух, а к вони от паленых копыт он относился с полным презрением и никакие сомнения его не грызли. Однажды по пути домой после крепкой выпивки он даже заговорил с богом со дна канавы и перед тем, как скончаться, ухватил за крыло отбивавшегося ангела.
Бог Паркера-отца, как представлялось мальчику, был богом буйным, богом вспыльчивым, он появлялся между запоями и укорял, грозя узловатым пальцем. Это был бог пророков. И как бы то ни было, но этот бог внушал ему страх и веру куда больше, чем материнский, благостный. Во всяком случае, поначалу. В Ивовой протоке этот бог гнул деревья так, что они стелились по ветру, точно длинные бороды. Он обрушивал на оцинкованные крыши столько дождя, что даже старшие становились задумчивыми и при свете коптящей лампы сидели какие-то нахохленные и пожелтевшие. И это он перерезал горло старому Джо Скипнеру, хотя тот вроде бы ничем такого не заслужил – просто жил себе потихоньку и любил кормить птиц хлебными крошками.
Это был один из тех случаев, вспоминал молодой человек, которые мать и не пыталась объяснить. «Всякое бывает», – сказала она.
И отвернулась, пряча от него свое расстроенное лицо. Было много такого, на что она не находила ответа. Потому-то она и не очень водилась с другими женщинами – те знали почти все на свете, а если чего и не знали, стало быть, того и знать не стоило. И потому мать Стэна Паркера всегда была в одиночестве. Она читала все подряд – Теннисона с медными застежками и засушенными фиалками меж страниц, и заляпанного, претерпевшего наводнение Шекспира, и всевозможные каталоги, календари, поваренные книги, энциклопедию и словарь географических названий – это был избранный и спасительный круг ее чтения. Она читала и усердно занималась наведением чистоты, как будто бы тем самым могла навести порядок в жизни; но время и моль разрушали плоды ее трудов, да еще души человеческие, которые, как чертики на пружине, вырываются из любой коробочки, куда их ни упрячь.
Вот, например, этот молодой человек, ее сын, который сейчас лежал, подложив под голову хомут, возле своего костра, сын, который тоже вырвался из коробочки, и это не принесло ей особых огорчений, что и говорить, он был славный малый и хороший сын, и прочее, но жил как-то сам по себе. Ах, думала мать, он будет учителем или проповедником, он будет толковать людям слова поэтов и бога. При всем ее почтении к поэтам и богу она в простоте душевной и от некоторого тумана в голове полагала, что можно истолковать смысл их слов. Но сыну, который днем, под жужжанье мух, или ночами, когда в лужах потрескивал лед, читал пьесу «Гамлет» из материнского томика Шекспира или те отрывки из Ветхого завета, где за словами вставали люди, и в голову не приходило что-либо истолковывать. По крайней мере в ту пору.