Этот разговор не прошел для меня бесследно.
Я встал утром – зачем? Я работаю – зачем? Может, лучше бросить работу? Бросить все – в этом заключена огромная сила. Посещавшие меня припадки пофигизма были тем сильнее, чем больше я мог потерять. Семья… Зачем? Профессия… Зачем? Здоровье… Зачем? И далее сама жизнь…
Приступы пофигизма стали регулярными. Они случались почти каждый год. Как правило, в сентябре, незадолго до моего дня рождения. Лето заканчивается, наступают первые пасмурные осенние дни.
Я иду дальше по коридору, который поднимается, петляя между каменных стен.
Зачем идти вперед? Зачем нужна встреча с Великим Богом? Зачем думать, если все явилось из ничего и все заканчивается ничем? Лучше положить конец этой суете. Наверное, горгона была права. Возможно, стать неподвижным изваянием – все равно что навсегда застыть в одной из асан.
Ноги сами несут меня, коридор заканчивается, и я оказываюсь на склоне горы.
У моих ног глубокий овраг.
Я заглядываю в пустоту.
Внизу я вижу Сфинкса. Еще ниже домик Геры, дальше статуи горгоны, маленькие оранжевые вулканы, а еще ниже маленькую белую точку – это Олимпия.
Если прыгнуть отсюда, падение будет долгим.
Я начинаю решительно карабкаться вверх.
Склон становится все более отвесным. Я подтягиваюсь на руках. Мне холодно. Я ищу, за что уцепиться, чтобы продолжить восхождение. Каждое движение вверх дается все труднее. Я отбил все пальцы о камни.
Я нашариваю ногой опору, но камень выскальзывает. Я теряю равновесие и падаю. В последний момент мне удается ухватиться за какой-то выступ. Подо мной пропасть. Если я упаду, то пролечу не меньше сотни метров.
Неужели я теперь потреплю поражение?
Я замер, вцепившись в скалу. Руки затекли, мышцы сводит. Я делаю все, что могу, изо всех сил пытаюсь подтянуться, но мне не хватает опоры.
Сейчас я отпущу руки.
Если сейчас кто-то сочиняет мои приключения, я прошу его перестать меня мучить. Если читатель читает роман обо мне, я прошу перестать читать. Я не хочу продолжения. У меня такое впечатление, что меня подвергают все более суровым испытаниям. Все, хватит! Я отказываюсь принимать участие в этом балагане. Роман обойдется без меня.
Я разжимаю пальцы.
И тут меня хватает мощная рука.
– Я же говорил тебе, ни в коем случае не лезь наверх!
Я поднимаю голову, чтобы увидеть, кто меня спас. Я не верю своим глазам. Это…
Он крепко держит меня и втаскивает на площадку.
Жюль Верн!
На нем рваная прожженная тога, в которой я видел его во время нашей первой встречи. Взгляд его светлых глаз ясен, вокруг глаз веселые морщинки.
– Я… Я думал, вы умерли, – бормочу я.
– Это не значит, что меня можно было не слушаться, – строго говорит он.
– Я видел ваше израненное тело, распростертое в долине. Вы упали с огромной высоты.
– Да, для смертного – это смертельно. Но мы все-таки не смертные. После смерти, как тебе известно, нас забирают кентавры, приносят к Гермафродиту, и он превращает нас в химер. Но если ты не попадешь к нему…
Я внезапно вспоминаю, что многие мои раны заживали необыкновенно быстро. Рана на щиколотке совершенно прошла.
Жюль Верн кивает.
– Мы все-таки боги. Через некоторое время наша плоть восстанавливается.
– Но следы копыт? Вас унес кентавр.
Жюль Верн хитро смотрит на меня.
– У каждой химеры есть душа. Это живые существа. Посмотри в глаза кентаврам, херувимам, грифонам. Даже Старшие боги… все они были когда-то такими же, как мы. Существами со своими собственными убеждениями.
Верно. Сморкмуха много раз помогала мне. Значит, среди химер тоже есть непокорные.
– Кентавр, который явился, чтобы забрать меня, был раньше Эдгаром Алланом По, учеником из предыдущего, американского набора. Он тоже был писателем и из чувства солидарности не отвез меня в южный квартал к Гермафродиту, а предоставил укрытие, пока рана не зарубцевалась. Он даже лечил меня.
– Здесь можно лечить?
– Конечно! Светлячками из голубого леса. Они наполняют рану светом, который ускоряет процессы заживления.
Жюль Верн поднимет тогу и показывает живот, на котором нет даже шрама.
– Свет – это универсальное средство.
– Свет?
– Да, конечно.
– Люди всегда почему-то думают, что нужно стремиться к любви. Это совершенно неверно, нужно стремиться к свету. Любовь субъективна, она может превратиться в собственную противоположность и стать ненавистью, непониманием, ревностью, шовинизмом. А свет – это то, что никогда не меняется.
– Как вы попали сюда?
– После того, как я выздоровел, Эдгар Аллан По прятал меня. Мы решили подняться по северному склону при помощи альпинистского снаряжения. Но он кентавр, он не смог уйти далеко, и его схватили грифоны. Там все находится под их контролем. Я сумел спрятаться в горах и продолжаю восхождение, когда стемнеет. Я питаюсь ягодами и цветами. Исследования о том, как выжить на необитаемом острове, оказались полезными. Я знаю, что съедобно, а что нет. Но главный мой секрет – я все делаю медленно. Любой может подняться быстро. А я поднимаюсь медленно, но уверенно.
– Но ведь сюда можно попасть только одной дорогой. Как вы прошли мимо Сфинкса?
Жюль Верн смеется.
– Не думаешь же ты, что больше никто не может отгадать загадку! Даже если Сфинкс уверяла тебя, что ты единственный, кому это удалось. Не нужно верить всему, что говорят. Особенно здесь, в Эдеме, царстве магии и иллюзии.
– Вы тоже поняли, что ответ был «Ничто»?
– Я разгадал загадку, как только услышал ее. Когда-то давно нам загадывали ее в школе.
Моему самолюбию нанесен серьезный удар.
– Ладно, не будем же мы тут беседовать, как дома за чашкой чая. Есть дела поважнее. Раз уж ты сделал глупость и залез сюда, нужно извлечь из этого выгоду.
И он хлопает меня по спине.
Думал ли я когда-нибудь, что явлюсь к Верховному Богу в компании с самим Жюлем Верном!
Мы лезем вверх, забивая в скалу крюки, подтягиваясь на веревках.
– Я хотел вам сказать, что прочитал все ваши книги, – говорю я.
– Спасибо, очень трогательно встретить преданного читателя в подобных обстоятельствах.
Я чувствую себя как член фанклуба рок-звезды на концерте своего кумира. Я восхищался Раулем, Эдмондом Уэллсом, теперь я восхищаюсь Жюлем Верном.
Нас окружают желтые каменные пики, возвышающиеся над пропастями, и, если бы вершина, окутанная туманом, не приковывала к себе наших взглядов, можно было бы легко сбиться с дороги.
– В конце жизни я понял, что наука не спасет нас, тогда я заинтересовался областью духа, но было уже слишком поздно. Теперь, если бы мне представилась возможность снова стать писателем, я бы писал только о том, что сейчас вызывает такой интерес человечества.
– Об эзотерике?
– О Боге. О Верховном Боге. О том, кто наверху и смеется над нами с того самого дня, как зародилась жизнь.
Дальше мы поднимаемся молча.
Наконец мы взобрались туда, откуда начинается плотный туман. Я поднимаюсь первым, и мой спутник совершенно пропадает в тумане. К счастью, мы связаны веревкой.
– Как там, наверху? – спрашивает он.
– Пока мы связаны, все в порядке, – отвечаю я.
Мы движемся вперед в тумане и через некоторое время чувствуем, что склон стал не таким отвесным. Поднимаемся дальше, и вот под ногами плоская поверхность.
– Вы видите что-нибудь? – спрашиваю я.
– Нет, ничего. Даже собственных ног не вижу.
– Может быть, нам взяться за руки?
– Нет, – возражает Жюль Верн. – Если впереди опасность, мы оба сразу погибнем. Лучше, наоборот, идти как можно дальше друг от друга. Я пойду первым.
Мы отправляемся дальше.
Я не вижу своих ног, но чувствую, что почва стала липкой и мягкой. Пахнет травой. Земля уходит из-под ног, я проваливаюсь в холодную воду. Это похоже на болото.
Вдруг веревка дергается.
– Эй! Все в порядке?
Ответа нет.
Раздается всплеск и глухой удар, веревка дергается все сильнее и обвисает. Я тяну ее и вижу, что она обрублена.
– Эй! Жюль Верн! Жюль! Жюль!
Ответа нет.
Я зову снова и снова и наконец смиряюсь с тем, что он пропал. Вдруг, словно подтверждая мои опасения, раздается крик:
– СПАСАЙСЯ! БЫСТРЕЕ!
Это голос человека, написавшего «Путешествие к центру Земли».
Раздается душераздирающий вопль. Крики удаляются, словно писателя унес птеродактиль.
– А-Р-Р-Р-Р-Р!
Я застываю на месте. И начинаю медленно погружаться в трясину. Медленно бреду вперед. Я уже не знаю, где север и юг, где запад, а где восток. Чтобы не удариться о дерево, я иду, вытянув вперед руки. Чтобы не провалиться в яму, я сначала нащупываю дорогу одной ногой и только потом делаю шаг. Я на равнинном участке и не вижу склона. Вскоре я нахожу обрывок тоги Жюля Верна и догадываюсь, что хожу кругами.
Я заблудился в тумане на горном плато.
Я останавливаюсь.
Вдруг я натыкаюсь на какие-то перья.
Наклонившись, я вижу белого лебедя с красными глазами. Он спокойно смотрит на меня и словно чего-то ждет. Я глажу его, и он плывет вперед. Я иду за ним. Лебедь скользит по болотной воде и выходит на сухой берег.
Я по-прежнему следую за ним. Лебедь ведет меня туда, где туман уже не такой густой. Впереди склон, нужно идти вверх. Я поднимаюсь, языки тумана остаются позади. Передо мной вершина горы.
103. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ: ЦИКЛОПЫ
Эдмонд Уэллс. «Энциклопедия относительного и абсолютного знания», том V
104. ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЦИКЛОПАМИ
Я стою на широком плато, в центре которого сверкает озеро. Посреди озера остров.
Плато окружено туманом, и кажется, будто внизу ничего нет. Я на вершине горы, возвышающейся над Олимпией!
У МЕНЯ ПОЛУЧИЛОСЬ!
Мне трудно в это поверить. Подвиг кажется теперь слишком легким. Я решаю ущипнуть себя, это больно. Я не сплю.
Я здесь. На вершине. Мой проводник, белый лебедь с красными глазами, улетел.
Дворец на острове – это круглая мощная постройка из мрамора. Он похож на огромное пирожное с белым кремом, лежащее на зеленой тарелке. Этажи громоздятся один на другой, словно в наспех собранном макете.
На самом верху маленькая квадратная башня.
Наверное, свет мигал именно в этом дворце.
Внезапно погода меняется. Звездное небо заволакивают тучи.
В озере тихо плавают лебеди.
Должно быть, и мой красноглазый лебедь среди них, но я не смог бы его узнать.
Весь этот пейзаж словно вышел из-под пера романиста. И этот писатель вызывает у меня беспокойство.
У меня больше нет крылатого коня. Нет крылышек на щиколотках. Выбирать не приходится: до острова можно добраться только вплавь.
Я снимаю рваную тогу и прячу ее в камышах. В одной тунике спускаюсь к озеру.
Вода ледяная.
Побрызгав себе на голову и грудь, я вхожу в воду. Потом медленным брассом плыву к белому дворцу. Я расталкиваю кувшинки, водные растения, ряску, лягушек и головастиков. Запах жасмина и кувшинок заглушает смрад болота.
Несколько лебедей подплывают поближе, чтобы поглядеть на странное животное, барахтающееся в их озере.
Я плыву дальше и теперь вижу, что дворец намного выше, чем мне казалось. Самые любопытные лебеди плавают так близко, что я мог бы дотронуться до них. Они разглядывают меня и решают сопровождать.
Остров все ближе. На террасе дворца появляется огромная фигура.
Я узнаю циклопа по одежде – на нем фартук кузнеца, и по единственному глазу, расположенному посреди лба. Он выше, чем Старшие боги.
Он замечет меня. Хватает свой анкх, прицеливается и стреляет. Раздумывать некогда, я ныряю. Молния ударяет в воду. Я ранен, чувствую острую боль в бедре. Но вода смягчила силу выстрела.
Помнится, в «Энциклопедии» говорилось, что циклопы – каннибалы. Что они сделают со мной, если поймают? Поджарят на вертеле? Я даже не стану напоследок херувимом или кентавром. Очередная стадия унижения – превратиться в экскременты циклопа.
Я плыву под водой.
К счастью, смертным я всегда был отличным пловцом и мог надолго задерживать дыхание.
Я высовываю голову из воды. Циклоп стоит на террасе, идущей вдоль берега. Я решаю проплыть вокруг острова, чтобы избежать встречи с ним.
Сквозь заросли бамбука и камыша я вижу его спину. Он ищет меня. Потом подходит к огромному колоколу и начинает звонить.
Появляются два других циклопа.
Я срываю тростинку, ломаю ее и делаю трубочку, чтобы дышать под водой. Пусть они думают, что я утонул.
Я выжидаю примерно полчаса. Раненую ногу сводит судорогой. Наконец я выныриваю и оглядываюсь, вылезаю на песок, заросший кустарником. Перелезаю через невысокую стену и проскальзываю на террасу из белого мрамора.
Хромая, я прокрадываюсь во дворец.
Не останавливаться. Только не сейчас.
И вот я в огромном дворце из белого мрамора.
Раздаются чьи-то тяжелые шаги, и я прячусь за колонной.
Это не циклоп, а два гекатонхейра – великана с пятьюдесятью головами и сотней рук. Неужели парад чудовищ никогда не закончится? Я припоминаю, что циклопы и гекатонхейры бились плечом к плечу с Зевсом против титанов и разделили победу повелителя богов.
Я жду, пока они пройдут. Шаги стихают, и я крадусь дальше.
Дворец Зевса невероятно огромен. Потолок теряется в вышине, до него не меньше двадцати метров. Мне кажется, что я мышка в логове кота.
В холле стоят скульптуры двенадцати Старших богов. Они выглядят недовольными. И Дионис, и даже Афродита. Стены расписаны фресками в пастельных тонах, изображающими эпизоды борьбы олимпийцев с титанами. Лица, полные решимости, искажены гневом и яростью.
Эхо вторит моим шагам по мраморном полу. За мной остаются лужи.
Массивная дверь ведет в коридор, еще одна дверь, следующий коридор. Двери огромны, они сделаны из резного дерева и бронзы, покрытой позолотой.
Я оказываюсь у подножия монументальной лестницы. Осторожно поднимаюсь, приволакивая ногу, и опять попадаю в пустынные коридоры, прохожу великолепные залы, где нет ни души, и вновь оказываюсь в бесконечных коридорах, которые выводят меня к оранжерее, заставленной деревьями в мраморных кадках. Я разглядываю деревья и замечаю, что на ветвях висят плоды в виде стеклянных шаров около метра в диаметре. Присмотревшись, я понимаю, что это планеты. Такие же, как «Земля-18».
У корней ближайшего ко мне дерева табличка: НЕ ТРОГАТЬ.
Читая этот запрет, я вспоминаю слова Эдмонда Уэллса о Библии: «Сказав Адаму и Еве: "Вы можете есть от любых деревьев, кроме того, что растет посреди сада, это дерево познания Добра и Зла", Бог не мог придумать ничего лучше, чтобы заставить их прикоснуться к этому дереву. Все равно что сказать ребенку: "Играй любыми игрушками, кроме вот этой, которая на самом виду"».
Из любопытства я достаю свой анкх и рассматриваю поверхность одного из плодов. Удивительно, но это действительно очень красивый и гармоничный мир.
Я сам не заметил, как, склонившись над шаром, чтобы лучше рассмотреть его, случайно задел его подбородком. Лишь только я коснулся его оболочки, как шар сорвался с ветки. Он падает, как в замедленной съемке, и разбивается на тысячи осколков.
Сначала я ничего не слышу, потом, когда слух возвращается, – звон бьющегося стекла, без конца повторяющийся под сводами огромной оранжереи.