Расположенная на невысоких холмах, Казань сияла и переливалась колокольнями и минаретами, поднимавшимися над пестрой массой домов.
В Казани пароход стоял десять дней: опять не были готовы баржи к буксировке.
Шли дожди. Они противно барабанили в стекла рубки. Вода на реке черно-стальная, серая, со сплошной рябью от быстро падающих капель. На небе черные с серым отливом тучи. В глубине их иногда гремел гром и виднелись белые вертикальные молнии. Потом тучи становились иссиня-фиолетовыми и низко опускались на землю. Река вспыхивала красным, багряным цветом.
Кроме Сутырина, новенькими на пароходе были масленщик Женька Кулагин и матрос Барыкин.
Женька, парень лет двадцати, стройный, худощавый, с вьющимися волосами, опрятный и щеголеватый, только год как вышел из тюрьмы, где сидел не то за хулиганство, не то за кражу.
Бойкий и говорливый, он становился вдруг угрюм и неподвижен. Тогда его мрачное лицо, опущенные плечи и насупленный взгляд изобличали состояние тяжелой подавленности. В такие минуты к нему боялись подходить.
В свободные от вахты вечера он пел на палубе песни, а иногда часами лежал на койке, уткнувшись лицом в подушку, и ни с кем не разговаривал. Он лучше всех на судне играл в шахматы, но мог на середине игры без всякой к тому причины смешать или свалить на пол фигуры. Своими насмешками он доводил человека до драки, а через час делился с ним продуктами или отдавал ему тельняшку.
Особенно издевался он над молодым матросом Барыкиным, новичком, первую навигацию плававшим на судне, неповоротливым парнем из глухой заволжской деревни, с глуповатой ухмылкой на лице, которой он как бы говорил: «Не такой уж я дурак, каким вы меня считаете». Давно не стриженные волосы космами выбивались из-под фуражки, которая хотя и была форменной, но на Барыкине как-то сразу смялась и приняла вид деревенского картуза.
При виде Барыкина на лице у Женьки появлялось хищное выражение, карие, обрамленные синей тенью глаза разгорались.
В первый же день, когда Барыкин появился на судне, Женька с тем деловым видом, который умел принимать, когда ему это нужно было, сказал:
— Возьми, Барыкин, лопату, стань на нос и разгоняй туман. Рулевому ничего не видно. Быстро! Капитан приказал!
Барыкин схватил лопату, встал на нос и начал изо всех сил размахивать ею, к великой потехе всей команды. Капитан сделал Женьке внушение, но оно не помогло. И странное дело — как только Женька обращался к Барыкину, у того появлялась на лице недоверчивая ухмылка, обозначавшая «меня не проведешь», но в конце концов он делал то, что приказывал ему Женька: чистил кирпичом якорь, давал отмашку двигающемуся по берегу паровозу, бегал в котельную с мешком за паром.
Катю поражали жестокость, которую проявлял при этом Женька, утонченная издевка, безжалостная и отталкивающая.
Однажды она сказала ему:
— Вы, наверно, думаете, что это смешно, а это глупо.
— Дураков учить надо, — ответил Женька и, потемнев лицом, добавил: — А вы хоть и капитанова дочка, не в свое дело не вмешивайтесь.
После этого он старался издеваться над Барыкиным в присутствии Кати и с вызовом на нее поглядывал.
Женьке с его удачливостью смелого, беззастенчивого и наглого парня все сходило с рук. «Я вам не Барыкин», — говорил он. На боцмана он не обращал внимания, первого штурмана слушал для виду. Считался только с капитаном и с механиком, своим начальником. Но и здесь был особый оттенок, точно он говорил: «Поскольку я уважаю тебя, ты должен уважать и меня». За послушание требовал особого отношения к себе, будто делал милость начальству.
В Москве у него была старуха мать, на Дальнем Востоке — брат, полковник. Но Женька редко говорил о своих родных.
— В Москву мне нельзя — не пропишут. А к брату зачем же? Он полковник, член партии, а тут брат из каталажки… — И усмехался зло и отчужденно.
— Отпетый, — говорил про него Илюхин.
— Да ведь как сказать… — качал головой Сутырин. — Нервный он, неуравновешенный. Дома своего нет, скитается. Людей надо жалеть.
— Всегда вы, Сергей Игнатьевич, всех защищаете! — возмущалась Катя. — Почему он других задевает, чего привязался к Барыкину?
— Обычай такой. Я сам мальчишкой через это прошел. Традиция. Плохая, конечно, традиция, а страшного ничего нет. Злее будет Барыкин.
И он смеялся, вспоминая, как Барыкин лопатой разгонял туман.
— Знаете, Сергей Игнатьевич, — сказала Катя, — вы мягкотелый какой-то. Кулагин издевается над человеком, а вам безразлично. — И, посмотрев на Сутырина, с неожиданной жесткостью добавила: — Вы сами, наверное, его боитесь.
Он засмеялся:
— Так уж и боюсь…
— Если бы на ваших глазах убивали человека, вы бы тоже, наверно, не ввязались. Прошли бы мимо.
— Уж вы скажете! — улыбнулся Сутырин. — Кулагин-то ведь никого не убивает. Я думал, из вас капитан выйдет, а теперь вижу: педагог.
Катя насупилась.
— Кто бы из меня ни вышел, я ничего не буду замазывать.
Глава шестая
Катя твердо усвоила правило: никогда не говорить с отцом о команде, это могло бы выглядеть наушничеством. Не говорила с ним и о Женьке. Но самому Женьке при любом случае высказывала свое отношение, тем более что, как оказалось, Женька влюбился в Соню.
Сначала Катя не понимала ни смущения Сони, ни того, что в ее присутствии Женька становился то неожиданно тихим и задумчивым, то, наоборот, шумел и рисовался больше обычного. Но потом поняла и насмешливо спросила:
— Нравится он тебе?
— Что ты? — покраснела Соня. — Я его боюсь. И мне его немного жалко.
Все возмутилось в Кате. Она взяла Соню в плавание и отвечает за нее. И мало ли чего можно ожидать от Женьки, в голове у этого человека не может быть ничего, кроме грязных мыслей.
Пароход прошел Тетюши, Майну и подходил к Ульяновску. Огромный, двухкилометровый железнодорожный мост висел над рекой. Длинные плоты тянулись по реке, деревянные избушки на них казались крошечными. Катя и Соня стояли на носу, неподалеку сидел Женька. Катя объясняла Соне, как надо вести судно по реке.
— Сверху надо идти посредине реки, по стрежню, — смуглой, загорелой рукой она показывала, где проходит стрежень. — Там течение сильнее, и оно помогает движению. А вот снизу наоборот: ближе к берегам, тиховодами, там встречное течение слабее. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Соня. Но Катя перехватила брошенный ею на Кулагина настороженный взгляд.
— Теперь так, — громко, чтобы отвлечь внимание Сони от Женьки, продолжала Катя, — если берег крутой — то он ходовой, глубокий, можно идти. А вот если песок заструженный, выдается в воду мысами — ходу нет, мелко. И чем мельче, тем больше дрожит судно.
Соня схватила Катю за руку.
— Смотри, смотри, кошка!
На крутом берегу в бесчисленных круглых ячейках гнездились стрижи. Они беспокойно метались, оглашая окрестность тревожным щебетом, — невесть откуда появившаяся кошка шныряла взад и вперед, пытаясь вытащить из гнезд притаившихся там птенцов.
— Ах, как жалко! — Соня прижала руки к груди. — Поест она птичек! — И долго смотрела на уплывающий берег и на встревоженных птиц.
— Паршивая кошка! — сказала Катя. — Птенцов она не достанет, эти гнезда глубокие… А вот смотри — видишь, вода быстро крутится? Это суводь, место опасное: здесь судно может потерять управление, надо идти быстро. Такая суводь бывает обычно за большими горами.
— Не только за горами, — сказал вдруг Женька.
Катя повернулась к нему.
— А вас, Кулагин, никто не спрашивает.
Женька озадаченно посмотрел на Катю и, наливаясь краской, дерзко сказал:
— А вы что за недотроги такие, с вами и поговорить нельзя? Садились бы на пассажирский пароход да и ехали.