Пригласить Джека в Рим режиссера заставило вовсе не стремление улучшить фильм или оказать услугу старому другу, хотя и эти мотивы присутствовали. Джек был для Делани верным другом, помнившим его лучшие дни; Морис хотел, чтобы они нашли отражение в статье Деспьера. Делани, умевший казаться прямодушным, на самом деле всегда был хитрым человеком. За истекшие годы он, конечно, не изменился. Он ловко манипулировал людьми, преследуя собственные цели и ни в чем не полагаясь на волю случая. Но разгадав уловку Делани и поняв, что Морис был вынужден прибегнуть к ней, Джек испытал к Морису одну лишь жалость. Когда они только познакомились, любой газетчик мог написать о Делани, что режиссер насилует мальчиков из церковного хора, – Морис и пальцем бы не пошевелил, чтобы заставить журналиста выбросить из статьи хоть строчку. Годы, подумал Джек, неудачи…
Пять тысяч долларов, подумал Джек, глядя на красивое и пустое лицо Стайлза. Пять тысяч долларов.
Шагая по Виа Венето сквозь праздную полуденную толпу, состоящую из туристов, клерков, киношников и полногрудых девиц, Джек увидел Деспьера, сидящего за маленьким столиком на веранде кафе. Благодаря солнечному теплу всем казалось, что зимой нет места на земле более приятного, чем Рим, – это было написано на лицах прохожих, слышалось в их радостном многоязычном гомоне.
– Садись, – сказал Деспьер, касаясь рукой соседнего кресла, – наслаждайся итальянским солнцем.
Джек сел и, подозвав одного из официантов, раздраженно протискивающегося между людьми с подносом, на котором стояли чашечки с кофе, а также тонкие бутылочки с «Кампари» и другими винами, заказал вермут.
– Dottore, – сказал Деспьер, – вчера вечером ты меня испугал. У тебя был вид тяжело больного человека.
– Нет, – сказал Джек, вспомнив ночь, – все обошлось. Просто я немного устал.
– Ты вообще-то здоров, Dottore! – спросил Деспьер.
– Конечно, – ответил Джек.
– На вид ты крепок, как скала, – сказал Деспьер. – Я бы назвал тебя бессовестным обманщиком, если бы узнал, что на самом деле изнутри ты изъеден болезнями. Другое дело – я.
Он усмехнулся.
– Увидев меня, ученые тотчас бегут в свои лаборатории, спеша изобрести чудесный эликсир, способный помочь мне. Тебе известно, что я получал инъекции препаратов, изготовленных из плаценты недавно рожавших женщин, а также из мужских сперматозоидов?
– Зачем ты это делал? – недоверчиво спросил Джек.
– Чтобы продлить свою жизнь, – сказал Деспьер, помахав рукой мужчине и светловолосой женщине, проходившим мимо столика. – По-твоему, мне не стоит пытаться продлить мою жизнь?
– Ну и как, помогает? – поинтересовался Джек. Деспьер пожал плечами.
– Я жив, – сказал он.
Официант поставил перед Джеком бокал и налил в него вермут. Деспьер помахал рукой двум длинноволосым девушкам, на бледных лицах которых не было следов косметики; они покинули на час киностудию, чтобы перекусить. Похоже, Деспьер знал каждого второго человека, проходившего мимо столика; он приветствовал всех одним и тем же вялым движением руки и живой, насмешливой улыбкой.
– Скажи мне, Dottore, – не вынимая сигареты изо рта и щурясь от дыма, произнес развалившийся в кресле Деспьер, – какое впечатление произвел на тебя шедевр Делани, который ты смотрел сегодня утром?
– Ну, – осторожно начал Джек, – монтаж еще не завершен. Пока рано что-либо говорить.
– Ты хочешь сказать, получилась дрянь? На лице Деспьера появилось любопытство.
– Вовсе нет, – сказал Джек.
И Делани, и Деспьер были друзьями Джека, и он не считал нужным приносить одного из них в жертву другому ради какой-то журнальной статьи.
– Дай Бог, чтобы ты был прав, – заметил Деспьер.
– Что ты имеешь в виду?
Сегодня Джек в обществе Деспьера испытывал неловкость.
– Тебе известно не хуже, чем мне, – наш друг Делани прижат к канатам. Один слабый фильм, и ему не найти работы. Ни в Голливуде; ни в Риме, ни в Перу…
– Я ничего об этом не слышал, – сухо обронил Джек. – Я не слежу за прессой.
– Ах, – ироническим тоном произнес Деспьер, – если бы у меня были такие преданные друзья…
– Слушай, Жан-Батист, – сказал Джек, – что будет представлять из себя твоя статья? Ты хочешь его прикончить?
– Я?
Деспьер с наигранным удивлением коснулся рукой груди.
– Неужто я слыву человеком, способным на такое?
– Ты слывешь человеком, способным на многое, – заметил Джек. – Что ты собираешься о нем писать?
– Я еще не решил.
Деспьер улыбнулся, поддразнивая Джека.
– Я бедный и честный газетчик, служащий, как все бедные и честные газетчики, одной лишь правде.
– Каким будет твой материал? Деспьер пожал плечами.
Я не намерен петь ему дифирамбы, если ты спрашиваешь об этом. За последние десять лет, как тебе известно, он не сделал ни одной приличной картины, хотя по-прежнему держит себя так, словно он изобрел кинокамеру. Позволь задать тебе один вопрос. Он всегда был таким?
– Каким?
Джек изобразил на лице недоумение.
Ты меня понял. Высокомерным, нетерпимым по отношению к тем бездарностям, с которыми он вынужден работать, обожающим лесть, глухим к критике, считающим дерьмо, которое он производит, шедеврами; никого не уважающим, ревнивым к работе своих коллег, транжирой – когда речь идет не о его деньгах, без стеснения хватающим чужих женщин, словно ирландская ассоциация коннозаводчиков выдала ему лицензию на совокупление со всеми хорошенькими дамами, которые попадутся ему на пути…
– Достаточно, – сказал Джек, – я уже получил представление.
Он на мгновение вообразил, какой будет вид у Делани, когда кто-нибудь переведет ему с французского эту статью. Надо предупредить Мориса, чтобы он держался подальше от Деспьера или попытался найти с ним общий язык. Любопытно, чем Делани удалось пробудить в Деспьере такую антипатию, подумал Джек. Как помочь Морису?
Деспьер насмешливо улыбался Джеку; тонкими длинными губами француз сжимал дымящуюся сигарету. Жан-Батист пригладил рукой свои волосы, постриженные по моде, родившейся в Сен-Жермен-де-Пре; он явно наслаждался бурей, вызванной им в душе Джека, и сейчас походил на бледного, болезненного и чрезвычайно смышленого мальчишку, которому удалось разыграть взрослых.
– Скажи, Dottore, – произнес он, – правда, я – мерзкий, коварный француз?
– Ты его не знаешь по-настоящему, – ответил Джек. – Он совсем не такой, каким ты его видишь. Или, во всяком случае, ты разглядел только одну сторону. Худшую.
– Хорошо, Джек, – произнес Деспьер. – Я весь внимание. Расскажи мне о его достоинствах.
Джек заколебался. Он устал, голова была тяжелой после бессонной ночи; Джек ловил на себе взгляды людей, рассматривавших его нос и синеватую припухлость под глазом. Сегодня он не испытывал желания защищать кого-либо. Ему хотелось сказать Деспьеру, что он не в восторге от той легковесной, жалящей язвительности, с какой журналисты представляют своих жертв публике. Он вспомнил, как Делани, сидя вчера в зале кинотеатра, глухо произнес после сеанса; «Я был великим человеком», как потерявший веру в себя Морис попросил его сегодня утром: «Будь другом, соври ему немного».
– Я познакомился с ним, – начал Джек, – еще до войны, в 1937 году. Я был занят в спектакле, который проходил апробацию в Филадельфии…
Он замолчал. Деспьер улыбался двум девушкам, остановившимся перед столиком. Не вставая, Деспьер заговорил с ними по-итальянски. Солнце находилось за их спинами, и Джеку не удавалось разглядеть девушек.