- Как это понять, товарищ Врублевский?
- А вот так, друзья. Переходим к новой тактике. Если же продолжать по-старому, то погубим людей и навредим делу партии.
- Да понимаешь ты, умная голова,- продолжал я.- У нас же операция запланирована: нападение на уездный город, освобождение политзаключенных. Не можем же мы вдруг отказаться от всего.
- Надо отказаться. Директива ЦК.
Я был вне себя. Столько лет провести в лесу, в боях, и вдруг все летит к чертям.
- Послушай, Врублевский, разреши провести последнюю операцию, а уж потом распустить отряд.
- Не могу разрешить, не уполномочен. Выполняй партийные указания.
Нечто подобное я испытал, когда 5 лет назад отменили вооруженное восстание в Литве. Умом понимал, что так надо, что партия знает, как поступить в той или иной ситуации, а душа не принимала.
Всю ночь я и Филипп Яблонский беседовали с Николаем Врублевским. Опытный, хорошо теоретически подкованный партийный работник, он рассказал нам, как непросто и нескоро пришел Центральный Комитет к выработке новой тактики и как важны, злободневны эти партийные решения.
У меня и Филиппа было множество вопросов к Врублевскому. Один из самых сложных такой: как жить дальше партизанам, давно и окончательно перешедшим на нелегальное положение? Ведь они не могут вернуться в свои деревни, их там схватит охранка и расправится беспощадно. И в лесу нельзя оставаться, отряд будет распущен. Что же им делать?
- И об этом подумал Центральный Комитет,- отвечал связной.- Часть людей партия обеспечит деньгами, документами, и они уедут в другие районы, станут жить по-прежнему на нелегальном положении. Партизанский актив, командиры отрядов и групп перейдут через границу в Советскую Белоруссию.
- Эх, товарищ Николай,- сказал Филипп Яблонский,- не с такой вестью ждали мы вас.
- А ты думаешь, нам легко? Мы считаем, все трудности впереди, а вешать голову коммунисту не пристало, что бы ни произошло.
- Все понимаю,- ответил Филипп,- с 1918 года в партии. А сердце болит.
Да Врублевский и сам тяжело переживал поворот в событиях.
После отъезда Николая мне и Яблонскому пришлось проводить разъяснительную работу среди партизан и подпольщиков. Трудное это было дело, мы и сами-то еще не примирились с новой тактикой, а следовало убеждать людей, которые лучшие силы души отдали вооруженной борьбе.
В июне на последнем общем собрании я еще раз повторил указания ЦК о том, что партизанское движение не может освободить Западную Белоруссию от ига польских панов, что освобождения можно добиться только после свержения буржуазно-помещичьего строя во всей Польше, поблагодарил всех за мужество, верность, бесстрашие.
- Освобожденные народы никогда не забудут ваших подвигов, дорогие мои товарищи! - сказал я в заключение.
Аплодисментов не было. Каждый невесело думал о случившемся и о своей дальнейшей судьбе. Над нашими головами прощально шумел партизанский лес, вдали куковала кукушка. Костя Абанович тихо и печально запел:
Все тучки, тучки понависли,
На море пал туман.
Скажи, о чем задумался,
Скажи, наш атаман...
После расформирования отряда судьба его бойцов сложилась так, как говорил Врублевский: одни переехали на жительство в удаленные от родных мест уезды, другие ушли в Советскую Белоруссию. Я находился среди вторых.
В сражениях за Пиренеями.
Решение приходит мгновенно
Дни мирной жизни.-Мятеж испанской фаланги.- Вагон Москва - Париж.- Дешевые приемы провокаторов
Недолго я пробыл в Минске. Перед моими товарищами по борьбе и мною после многих лет фронтовой жизни, подполья и партизанской войны впервые открылись заманчивые перспективы мирной жизни в свободной Советской стране. Поначалу у нас глаза разбежались.
Чем заняться, к чему приложить руки? Перед нами были открыты все дороги, и одна другой заманчивей.
Днями напролет я вместе с боевыми соратниками Кириллом Орловским, Иваном Романчуком и Софроном Макаревичем обсуждали планы на будущее. Постепенно мы пришли к заключению, что всем нам следует подумать об учебе. В самом деле, происхождение у нас было пролетарское, все рано пошли работать, потом воевать, много лиха хлебнули за свои 25 в среднем лет, а вот учиться как следует никому не пришлось. Теперь власть наша, рабоче-крестьянская, как же не воспользоваться таким ее чудесным завоеванием, как право для каждого стать образованным человеком!
- Учиться, ребята, непременно учиться,- твердил самый старший из нас Софрон Макаревич. Ему было уже 30 лет, с 1918 года он состоял в партии, но тяга к знаниям у него была сильной, как и у остальных.
- Хорошо. Учиться. А где? - спросил Орловский, всегда склонный к немедленному действию.
Старшие товарищи из партийных органов посоветовали нам поступить в какой-либо московский вуз,
- Правильный совет,- высказался Иван Романчук.- Если учиться, так только в Москве.
- А москвич среди нас один,- стал рассуждать Орловский,- Станислав. Следовательно, посылаем его на разведку, а затем все едем в столицу.
Мне оставалось только дать согласие. Поехал в Москву, навел справки об учебных заведениях и остановил выбор на комвузе Запада. Вызвал из Минска ребят, и все четверо мы поступили на подготовительный курс. И тут же выяснились такие обстоятельства, по которым мне пришлось от учебы отказаться. Стипендия нам полагалась по 18 рублей на брата. Дело в том, что прожить на эти деньги, если нет ни родственников, ни заработка, было трудно. У меня к тому времени в Советской России не осталось ни родных, ни близких. Родители и сестра с мужем жили в Прибалтике. Я мог полагаться только на самого себя. Такое же положение было и у моих троих друзей, а учиться им очень хотелось. И я решил поступить на работу, с тем чтобы на первых порах оказать им некоторую материальную поддержку.
ЦК партии направил меня в Резинотрест на должность начальника хозяйственного отдела с окладом 125 рублей в месяц. Но мои товарищи настаивали на том, чтобы я не бросал мысли об учебе и поступил на вечерний рабфак имени Покровского. Я так и сделал. Совмещать два занятия непросто, но трудности меня не пугали. Законы товарищества я всегда ставил выше личного благополучия.
Оказавшись снова в Москве, я не преминул навестить бывшего своего домохозяина Романа Петровича Романова. Он был искренне рад встрече, подолгу слушал мои рассказы о боях на фронте и о приключениях в тылу врага, восхищался подвигами отважных патриотов.
- Правильно вы тогда с Максимом поступили,- сказал Романов,- что пошли в Красную Армию. Поняли, где правда, хоть и молодые были оба.
Несколько лет я ничего не знал о Борташуке и терялся в догадках, где он и что с ним. Но в 1925 году встретил его в Москве живого, здорового, одетого в военную форму.
- Все еще служишь, Максимка?
- Учусь в Высшей пограншколе!
Оказывается, после того как мы расстались с ним на фронте, когда я уехал на военно-политические курсы, Максим стал работать в армейских особых отделах, полюбил профессию чекиста и решил посвятить ей жизнь.
На исходе 20-х годов судьба опять разметала нас в разные стороны, и с тех пор я так и не нашел своего друга рабочей и военной юности.
Учиться на рабфаке мне довелось всего два года. Затем я опять был призван в ряды Красной Армии, продолжал образование в военном училище и в конце 1929 года вернулся в Белоруссию. Несколько лет прослужил в республике, с которой давно и крепко связал свою судьбу. Затем снова Москва.