Или они еще более бесчестны и ведут торговлю со своими коллегами на таком условии: «Я проголосую за вашего ученика, если вы проголосуете за моего». И так сто раз в год. Как можем мы серьезно относиться к тому разврату, который царит в живописи и скульптуре?
Фантен увидел «Вакханку» и сказал:
– Держу пари, что Роден серьезно относится к Салону. Это ведь твое произведение, не правда ли, Роден?
– Да, – подтвердил Огюст.
– Внушительно, – сказал Фантен. – Для Салона?
– Возможно, – ответил Огюст.
Внимательно рассматривая «Вакханку», Далу заметил:
– Уж не надеешься ли ты продать ее, Роден? Кого она изображает?
– Мадонну, – предположил Фантен. – Или, может, Диану?
– Нет, что ты, – сказал Далу, – она слишком…
– Чувственная, разнузданная, – докончил Ренуар. – Посмотри только на эти острые груди, на эти напряженные жаждущие бедра. Они говорят сами за себя.
– Держитесь подальше, – посоветовал Далу. – А то она еще набросится на вас.
Огюсту хотелось куда-нибудь спрятаться.
– Это вакханка, – пояснил он.
– Вакханка? – недоверчиво переспросил Далу.
– Вакханка-Афродита, – сказал Ренуар. – Жизнь так и бьет в ней ключом. Что ни говорите, а в ней чувствуется радость бытия.
– Она непристойна, – сказал Далу.
Ренуар ответил:
– Ну а тебе-то что? Она ведь не твоя любовница.
– Я не о том, – сказал Далу. – Она слишком громоздка, слишком необузданна.
Огюст разозлился:
– Мне осточертели эти глупенькие Венеры в стиле Буше, Дианы в стиле Гудона. Гудон создал хорошие портретные бюсты, но его Дианы безжизненны. И почему обнаженная натура должна быть всегда красивой? Почему я не могу сделать вакханку страстной, а не просто глупой и невыразительной?
– Эту вещь Салон никогда не примет, – заметил Далу.
– О единственный и неповторимый Салон, – отозвался Огюст. – Если бы только можно было продавать свои вещи где-нибудь еще.
Ренуар прикоснулся к «Вакханке» и сказал:
– Если вам хочется потрогать или погладить статую или женщину на картине, значит, она живая.
– Но где же приличия? – воскликнул Далу. Ренуар улыбнулся и ответил:
– Господи, Далу, да какое это имеет значение? У тебя что, шоры на глазах? Разве ты не умеешь чувствовать? – Он красноречивым жестом указал на «Вакханку». – Человек, который так умеет передавать форму бедер и грудей, наверняка наделен талантом. А ты все видишь шиворот-навыворот.
– Я вижу то, что мне следует видеть, – ответил Далу. – Я предпочитаю, чтобы в моих работах было больше вкуса.
Ренуар возмутился:
– Да разве скульптура чего стоит, если к ней не хочется прикоснуться? Особенно если это статуя обнаженной женщины. А ты предпочитаешь напыщенные пародии на античность. Ты решил стать модным скульптором, делать портреты светских красавиц и прилизанные ню, словом, как сказал Дега, заниматься скульптурным блудом. Чтобы носить шелковый цилиндр и пальто на меху, разгуливать с тросточкой и в желтых перчатках, а на всех нас, кому меньше повезло, смотреть с презрением.
– Салон принял мою работу, – гордо заявил Далу.
– Вот именно, – сказал Ренуар. – Твое самолюбование не имеет предела.
Далу побледнел. Казалось, Далу сейчас бросится на Ренуара. Но вместо этого Далу повернулся к Моне и сказал:
– Если ты действительно близкий друг мосье Ренуара, каковым себя считаешь, ты должен оказать ему услугу и посоветовать бросить живопись. Ты же видишь, что у него нет никакой надежды на успех.
Моне пожал плечами:
– Да все, кто хотят творить, – безумцы. – Он взял в руки голову «Миньон». – Мне она нравится. У нее красивое, волевое крестьянское лицо.
Далу, желая показать, что и он может быть справедливым, взглянул на «Миньон» и похвалил:
– Это уже лучше. Тут чувствуется реализм.
И почему ты, Роден, тратишь время на монументальные произведения, которые никому не нужны, когда мог бы делать вот такие наивные, очаровательные головки? И где ты только выискал такую натурщицу? На танцульке, что ли? Или на цветочном рынке? А может, на панели? Или в каком-нибудь «приюте любви»?
– Какая тебе разница, – ответил Огюст. Далу сказал:
– Она не похожа на профессиональную натурщицу. Это что, твоя любовь?
Огюст молчал.
– Хорошенькая, – продолжал Далу. – Не какая-нибудь тощая прачка или замухрышка-мидинетка. У нее красивое лицо. Сестра?
– Моя сестра умерла.
– Может, у тебя есть сводная? Ты вроде говорил.
– Эта девушка мне не родственница.
– Чего прятать ее от нас? Она очень хорошенькая.
Фантен оборвал его:
– Перестань, Далу. Нечего завидовать. А лицо и верно прекрасное.
– Точно, – подтвердил Ренуар. – Можно, я ее понесу?
Огюст кивнул.
Они принялись складывать на повозку вещи, и Далу с Фантеном обнаружили «Человека со сломанным носом». Далу он сразу не понравился, Фантен восхитился, а Дега усмехнулся.
– Право, не знаю, Роден, – сказал Дега, – умеешь ли ты замечать прекрасное, но на уродливое у тебя просто талант. Это же гротеск.
– Именно таково было мнение Салона, – ответил Огюст. – Его отвергли.
Дега пожал плечами:
– Это понятно. Он противоречит общепринятым нормам.
Фантен ощупал «Человека со сломанным носом», восхищаясь грубой моделировкой и особенно носом, и опросил:
– Можно мне его нести? Огюст колебался.
– Ты мне не доверяешь? – удивился Фантен. – Или хочешь, чтобы его взял Далу?
– Тебе я доверяю. А Далу нет, – коротко ответил Огюст.
Они уже почти закончили укладывать вещи, когда обнаружили бюст отца Эймара. Ободренный интересом Фантена и Ренуара, Огюст пояснил, что сделал эту голову в монастыре.
– Да это выдающаяся вещь! – сказал Фантен. – Почему ты ее не выставишь?
– Где? Салон отверг «Человека со сломанным носом», а он лучше.
– Они еще не созрели для таких вещей, – заметил Фантен.
Огюст сухо прибавил:
– Большинство людей для них не созрело. Отец Эймар говорил, что ему нравится, а когда умер в прошлом году, его семье бюст не понадобился, и они отдали его мне.
Теперь все вещи были погружены, и «Вакханку» осторожно уложили в повозку. Огюст закутывал ее влажными тряпками, а Ренуар разглядывал и говорил:
– Вы только посмотрите, какой совершенный у нее живот, какая прекрасная грудь! У нее не классически правильный профиль, но ясно, что это благородная натура. А какой зад! Да это само совершенство!
Энтузиазм Ренуара был столь искренним и заразительным, что все расхохотались, даже Далу и Дега.
Каждый нес что-нибудь в руках, и в дверях они любезно пропускали друг друга. Сейчас их, таких разных, объединил дух товарищества. Тут они были членами одной корпорации. Ренуар с любовью прижимал к себе «Миньон»; Фантен осторожно нес «Человека со сломанным носом»; Далу нагрузился инструментами; Легро нес зеркало, которое наверняка бы разбилось в повозке, подпрыгивавшей на неровных булыжниках мостовой; Дега достался самый легкий предмет – бронзовая статуэтка матери и дитя; сильный Моне помогал Огюсту тащить тележку.
Стояло ясное майское утро, и у всех было радостное настроение. Дорога по бульвару Монпарнас большей частью шла в гору, и они словно поднимались из тьмы к свету, от ожидания к свершению.
А вокруг громыхали парижские фиакры, экипажи, кабриолеты, кареты с ливрейными лакеями, омнибусы. Постепенно район становился все беднее; навстречу попадались крестьяне, которые несли кур с такой осторожностью, словно это были произведения искусства, старики в синих выгоревших блузах. Начали встречаться некрашеные дома, теснившиеся плотными рядами, с мансардами под крутыми шиферными крышами.