– Я не умею вести беседу. Я совсем тупица, когда речь идет об искусстве. Он меня стыдится. Возможно, он и прав.
– Нет, не прав, – сказал Папа. – Только посмотри, сколько он работал! И чего добился к сорока годам? Приглашения на какой-то там прием, где, может быть, на него никто и не посмотрит. Огюст, послушался бы меня, поступил в префектуру, скоро мог бы уже уйти на пенсию.
Огюст все рассматривал себя в зеркало.
– Мне пора, – сказал он. – В воскресенье мы все поедем на пикник в Булонский лес. – Он погладил сына по голове, пожал руку Папе, словно и не слышал его слов, и сказал Розе: – Не жди меня, ложись.
2
Приближаясь к роскошному особняку на улице Гренелль, Огюст волновался. Хотя и расположенный на левом берегу, это был один из самых привлекательных районов города. Огюст увидел длинную вереницу колясок, въезжающих во двор, и его на секунду охватила паника. Но отступать поздно, он дал согласие. Хорошо, что он приехал в наемном экипаже и на нем сюртук и цилиндр. Тут будут люди, которые могут тратить тысячи только на одежду и живут в таких вот великолепных особняках, имеют собственные выезды, кареты и ландо.
На него не произвели впечатления скульптуры, украшавшие карнизы и балконы. Сатиры и нимфы состояли из одних выпуклостей и казались бесполыми. Купидоны и голые толстухи облепили фасад и башенки, тяжелые, пышные, перезрелые – все на один манер, не отличишь. Витиевато, подумал Огюст, и совершенно лишено вкуса.
Он неохотно вошел в роскошно убранную гостиную. Но, увидев продолговатый великолепный зал – настоящую художественную галерею с прекрасными гобеленами, сияющими изящными люстрами из прозрачного тонкого стекла и несколькими картинами Ренуара и Мане, – Огюст улыбнулся, удовлетворенный вкусом супругов Шарпантье. Он понял, что Шарпантье так и купили особняк вместе со всеми украшениями, но гостиная – их собственное детище.
Огромный зал был заполнен гостями, и Огюст не видел ни одного знакомого лица. Он заметил хозяина и хозяйку, они приветствовали прибывающих гостей. Огюст присоединился к образовавшейся очереди. Шарпантье, которые приобрели широкую известность в качестве издателей, горячих покровителей искусства и радушных хозяев, оказались моложе, чем он ожидал.
Хозяин, энергичный мужчина приятной внешности, приветствовал всех с искренним удовольствием. Хозяйка, высокая брюнетка, живая, хорошенькая, умело и элегантно носила свое сильно декольтированное платье. Огюсту было неловко в присутствии стольких мужчин и женщин в дорогих вечерних туалетах, которые свидетельствовали об их богатстве и высоком положении. Но отступать было поздно. И когда подошел его черед здороваться с Шарпантье, он представился:
– Огюст Роден.
Мосье Шарпантье это имя ничего не сказало, но мадам задумалась на секунду, а потом вспомнила:
– Ну конечно, вы скульптор, о вас все говорят, что вы используете слепки.
Огюст покраснел от злости, но не нашелся что ответить. Сзади подходили другие гости, чтобы поздороваться с хозяевами, и его оттеснили. Одинокий, несчастный, он забился в угол. Лакеи в ливреях разносили на подносах еду и шампанское, но у Огюста пропал аппетит. Вокруг царило оживление, суета, а он чувствовал себя покинутым. «Чего, собственно, было ждать, – с горечью думал Огюст. – Чуда, внезапного признания?»
Он уже собрался уйти, когда подошел Буше.
– Я искал вас повсюду. Хочу представить моим друзьям. Не правда ли, замечательный вечер?
Огюст подумал, что человек, привыкший к дешевому вину, не сразу оценит шампанское.
– Не знаю, стоит ли мне оставаться, – сказал он.
– Вы чудак! Все обожают Жоржа Шарпантье и его жену, а вы надулись.
– Они еще обвиняют меня в том, что я пользуюсь слепками.
– Роден, нельзя быть таким обидчивым.
Пойдемте, я познакомлю вас с человеком, который восхищается вашими работами. – Буше взял Огюста под локоть и повлек его к коренастому, плотному мужчине, в котором Огюст признал Эмиля Золя.
Золя стоял перед большим портретом Ренуара, изображавшим мадам Шарпантье с двумя детьми, и внимательно рассматривал картину через очки. Он был толще, чем представлял его Огюст, и обычно бледные щеки его на этот раз порозовели. Рядом стояли Ренуар и Мане. Золя говорил Ренуару:
– Это достойный похвалы портрет, хотя я и не одобряю излишне точно выписанные детали.
Ренуар пожал плечами, потом лукаво сказал:
– Вы очень снисходительны, мой друг. Золя ответил:
– Вы с Мане обижены, потому что я не хвалю каждую вашу вещь, как прежде. Но вам это теперь и не к чему. И все-таки если я не считаю вас гениями, вы сердитесь.
– Нисколько, – вступил в разговор Мане. – Из критики можно извлечь пользу. Но из насмешек – никогда.
– А я и не насмехаюсь, – сказал Золя. – Мало я защищал вас с Ренуаром?
– В прошлом – да, – сказал Мане. – Но вы давным-давно перестали относиться к нам по-настоящему сочувственно.
Воцарилось неловкое молчание. Буше представил Огюста Золя. Золя на мгновение насупился, словно чувствуя себя невинно обиженным. Но перестал хмуриться, когда Мане сказал:
– Роден, автор «Иоанна Крестителя», который вам понравился.
– Это тот, самый реалистичный из всех? – спросил Золя. Враждебное выражение исчезло с его квадратного лица. – Я рад, что вы натуралист, а не теолог, – сказал он Огюсту.
– Я не тот и не другой, – ответил Огюст. – Я скульптор.
– Что ж, как бы там ни было, а вы пробудили их от спячки, – удовлетворенно заметил Золя.
– Я не задавался такой целью.
– Почему? – спросил Золя. – Искусство – поле битвы, и мы должны это признать. Разногласия способствуют развитию искусства, делают его интересней.
Огюст промолчал. Взгляды Золя казались ему странными. Он считал Золя представителем той плеяды писателей, которые полагают, что искусство – это собрание идей и мыслей, своего рода социальная и естественная история современного общества, что и находило отражение в произведениях Золя, которые ему нравились. И вот теперь Золя превозносил Дега за то, что тот сейчас только и изображает, что сцены парижской жизни, и называет его «художником-натуралистом», а ведь Дега первым и громче всех восстал бы против такого рода похвалы. Возможно, Золя исполнен добрых намерений, думал Огюст, хотя, как известно, добрыми намерениями и вымощена дорога в ад.
Тем временем мадам Шарпантье увела с собой Золя, Мане и Буше, чтобы представить их новым знаменитым гостям. Она хотела забрать с собой и Ренуара, но тот выразил желание остаться с Роденом. Ренуар помнил, как впервые попал в этот салон и как стесненно себя чувствовал, не будучи ни с кем знаком.
– Не обращай внимания на Золя, – сказал Ренуар. – Ему и правда понравился твой «Иоанн». Но Золя теперь стал фигурой и поэтому обязан иногда произносить громкие речи.
– Я не напрашивался на похвалу, – ответил Огюст.
– Мы многим обязаны Золя. Он поддерживал нас, когда нас никто не принимал всерьез. Не нужно забывать.
– А ты теперь ищешь вдохновения у мадам Шарпантье?
– Поддержки – не вдохновения.
– А почему здесь нет Дега?
– Эдгар считает, что у Шарпантье слишком республиканские взгляды.
– Но Моне ярый республиканец, однако и его здесь тоже нет.
– А ты видел в последнее время Моне?
– Нет. Я очень много работал.
– Разве ты не знаешь, что Камилла умерла?
– Когда? – Огюст был потрясен. Он не был близко знаком с женой Моне, но знал, как предан ей художник. Это для него страшная потеря.
– Несколько месяцев тому назад. Моне совсем убит.