Волков осмотрел свой наган. В барабане остались пустые гильзы.
"Все, - думал он. - Это конец... А может быть, не заметят..."
- Der Oberleutnant experementierte. Die alten Romer sagten ja: "Toten heijt; noch nicht besiegen..." [Обер-лейтенант экспериментировал. Римляне говорили "Убить - это еще не значит победить" (нем.)]
Простучала короткая автоматная очередь.
- Das ist schon der vierte Iwan, den ich heute ins Jenseits befordert habe. Das werde ich abends meiner Paula schreiben Ich schreibe ihr jeden Tag [Сегодня отправил на тот свет четвертого ивана Вечером напишу об этом Пауле. Я пишу ей каждый день (нем).].
Затаив дыхание, Волков ждал, когда они уйдут, надеясь, что яма скрыта густой травой и его не заметят.
Но трава прошелестела у самой головы. Он увидел заляпанные желтой глиной широкие раструбы сапог.
Щелкнул затвор автомата.
"Сейчас выстрелит, - устало подумал Волков. - Как просто .."
- Halt, Richard! [Стой, Рихард! (нем )] Другой, унтер-офицер, шагнул к Волкову, стал расстегивать карман его гимнастерки. Под каской было молодое лицо с упругими, чисто выбритыми щеками На груди блестели какие-то медали. Он вытащил удостоверение Волкова и, коверкая русские звуки, прочитал:
- Люй-тэ-нант Воль-ков...
И мигнув одним глазом Волкову, как давнему знакомому, сказал:
- Aufstehen! [Встать! (нем.)] А солдат, приземистый, с широким ртом и тяжелым подбородком, что-то быстро проговорил. Унтер-офицер кивнув, ответил, с интересом глядя на русского.
Волков понял, что его сейчас должны убить. Холодная испарина проступила на лбу. И страшнее всего казалось то, что убьют не в бою, а лежащим на земле, как охотники добивают раненое животное, без всякой злости к нему, совершенно равнодушно. Стиснув зубы, чтобы не застонать от резкой боли, упираясь ладонями в мягкую траву, он приподнялся.
- Gut, - засмеялся унтер-офицер. - Ich habe doch gesagt, das dieser Russe stur ist [Хорошо.. Я же юворил, что этот русский с упрямым характером (нем).].
И немцы и деревья качались перед глазами Волкова, он даже не чувствовал собственного тела, ощущал дикую боль и хлюпающую в сапоге горячую влагу.
"Это кровь... Сколько крови у человека? Пять литров".
Ему стало вдруг смешно оттого, что вспомнил, как мать приходила в ужас, если он нечаянно обрезал палец.
- Vorwarts! [Вперед! (нем)] - крикнул солдат.
Унтер-офицер показал рукой на холм, где стоял теперь бронетранспортер.
"Хотят расстрелять там", - подумал Волков.
Кругом лежали трупы. Они застыли в неестественных позах, истыканные штыками, убитые пулеметной очередью, с проломленными черепами, иногда друг на друге, сцепившись мертвой хваткой. Немцы ходили, подбирали своих и оттаскивали к грузовикам. Волков будто сейчас заметил необычную ярко-синюю прозрачность воздуха. Невидимые с земли, где-то в синей дымке звенели жаворонки, как бы напоминая, что у живых всегда остаются их заботы.
А немцы шли рядом, продолжая говорить и снова вспоминая какую-то Паулу.
Волков тоже почему-то вспомнил Машу Галицыну и то, как один раз провожал ее из школы домой и она вдруг сказала: "Хочешь... если ты смелый, поцелуй меня". А затем стукнула его портфелем и убежала...
Он облизнул губы, сухие, воспаленные и шершавые.
- Halt!.. - проговорил унтер-офицер, склоняясь над убитым. - Mein Gott... Karl! [Стой!.. Мой бог... Карл! (нем)]
- Du? - замахиваясь кулаком, прорычал солдат.
- Пошел к черту!
- Was? [Что? (нем.)] - заорал немец и поднял автомат.
Волков почувствовал, как где-то у затылка толчками бьется кровь.
Унтер-офицер напряженно, изучающе глядел на русского лейтенанта.
- Komm! [Иди! (нем.)] - сказал он и толкнул Волкова.
Длинная черная легковая машина с открытым верхом, за нею бронетранспортер проехали к холму. Когда Волкова туда привели, немецкие солдаты уже выстроились в каре. У холма группой сидели пленные. Все они были ранены. И теперь старались перевязать друг друга лоскутами рубашек.
Унтер-офицер доложил что-то розовощекому, с тонкими усиками офицеру. На холме солдаты копали могилу.
- А из наших все ж пробились некоторые, - тихо сказал Волкову раненый боец. - В лес ушли... Да вы сядьте, лейтенант. Еще стоять перед ними...
Резко прозвучала немецкая команда, и шеренги словно окаменели. Несколько солдат подняли на винтовках тела двух убитых здесь пулеметчиков и медленно понесли к могиле.
- Хоронят, что ли? - сказал боец. - Ну дела! Пулеметчиков наших хоронят. А думали, нам ямку откопали...
С сиденья легковой машины встал пожилой длиннолицый немец. Он громко и сердито бросил несколько коротких фраз застывшей шеренге.
- Так и есть, хоронят, - удивился боец. - Они ж их не меньше сотни побили! Во чудо! Энтот старик, должно, генерал их. Кабы знать, чего сказал...
XIV
Над лесом тяжело гудели "юнкерсы". Гул моторов доносился и от шоссе.
- Надо передохнуть, - сказал Власюк. - Теперь мы, что иголка в стогу.
Радистка устало села на пень.
- Может, ошиблись летчики? - спросил Власюк.
Андрей развернул карту и покачал головой.
- Здесь...
- Каких ребят потеряли! - вздохнул сержант. Грубоватое, точно вырубленное из камня и не отделанное резцом лицо его было хмурым, на поцарапанной веткой шее запеклась кровь.
- Возможно, исправим рацию? - спросил Андрей.
- Тут ничего не исправишь, - проговорила радистка.
- Утиль, - махнул рукой Лютиков. - Де-факто, утиль!
- Гудит как... Танки, должно, идут по шоссе, - заговорил Власюк. - Что сейчас в бригаде?
- Известно что, - оживился вдруг Лютиков, как-то боком усаживаясь на землю. - Сейчас обед раздают. По точным сведениям: борщ, гречневую кашу и компот.
- Насчет этого у тебя всегда были сведения, - хмыкнул Власюк.
- Как же, - согласился Лютиков.
- Ну-ка, доставай сухари! - перебил его Власюк и, покосившись на радистку, беззвучно зашевелил губами.
- Об этом и речь, - невозмутимо кивнул ему Лютиков. - Теория есть: когда чувства громко не выскажешь, характер портится.
- Высказывайте чувства как угодно, - проговорила радистка.
Она сняла шлем и тряхнула головой. Смуглые тонкие пальцы быстро задвигались, поправляя волосы.
Была в ее движениях какая-то сдерживаемая порывистость, а тонкие ноздри подергивались, и диковато блестели глаза.
- Почему вас отправили? - спросил Андрей. - Других радистов, что ли, не было?
- Не было!..
- Эх, малявка, - хмуря как бы двойные, белесые сверху и темные ниже, широкие брови, вздохнул сержант. - Разве это женское дело? Угодила бы в плен. Что тогда?
- Я не малявка, - вздрагивающим голосом проговорила она. - И так больше не зовите! Я младший сержант.
- Узнали б отец и мать! Ремня еще всыпали, - усмехнулся Власюк.
- Они давно умерли... Вообще плакать некому, - тряхнув опять головой, сказала радистка. - Ну, что еще интересует? Что? Думаете, я боюсь?
- Так одно дело в штабе сидеть, а здесь другое, - примирительным тоном и несколько обескураженный ее дерзостью сказал Власюк. - Здесь либо ты убьешь, либо тебя. Ие для женщин это... Родом-то будешь откуда?
- Из Мурома... Городок на Оке. Илья Муромец там жил Слыхали?
Высыпая сухари из мешка, Лютиков поглядывал на радистку с затаенным интересом, двигая хрящеватым носом, будто принюхиваясь к каждому ее слову.
От шоссе плыл тяжелый гул. И, казалось, работала громадная, плохо смазанная машина. Все созданное тысячами заводов Европы для уничтожения людей и разрушений катилось, двигалось сейчас к востоку по пыльным дорогам. И лес, точно прислушиваясь, стоял недвижимо, запятнанный косыми столбами мягкого света.
- Куда пойдем, лейтенант? - спросил Власюк.
Андрей и сам уже мучительно размышлял о том, что им делать, где искать потерявшуюся дивизию.
- Куда? - проговорил он, стараясь, чтобы голос звучал тверже. - Здесь хутора есть. Выясним у жителей... была ли дивизия.
- Ребят бы еще отыскать... иль захоронить.