Какой-то мужчина у двери попытался таким образом втиснуться на скамью, однако, промучившись с минуту, вынужден был сдаться и на цыпочках проползти обратно, где место уже заняли, а его самого вежливо, но твердо отпихнули к сержанту.
Пригласили первую дочь Лонгстафа. Флора с девочками ждали снаружи; мать от страха не могла даже пошевелиться, а детям, похоже, было все равно. Обеим столько раз велели говорить правду и только правду, что они затвердили фразу наизусть и решили, будто это какая-то игра.
К месту свидетеля девочку провожал старый полицейский с бакенбардами. Ей разрешили забраться на стул ногами, и прошло несколько минут, прежде чем в зале стихло сочувственное бормотание и судья смог заговорить. Когда же он обратился к юной свидетельнице, было неясно, понимает ли та его – она так низко склонила голову, что подбородок уперся в грудь, а глаза смотрели в пол. Затем, украдкой оглядевшись, ребенок увидел длинные ряды лаковых туфель и резных деревянных ножек, а за ними… За ними была плетеная клетка. Внутри, положив голову на лапы, покоилась их любимица. Она напоминала скорее скучающего наблюдателя, чем вещественное доказательство, выставленное всем на обозрение. Сердце девочки запрыгало в груди, и, осмотрев зал, она вдруг поняла, что ей ничего не стоит вернуть Киску: надо только рассказать всем этим взрослым, чья она на самом деле, и еще про Нью-Корт, шарабаны, крылья, Башни и все такое прочее.
Судья задал ей несколько простых вопросов: как ее зовут, сколько ей лет, где она живет и знает ли, что такое «говорить правду». На последний вопрос девочка ответила короткой, но впечатляющей речью о том, как это важно – всегда говорить правду и ничего, кроме правды. Лонгстаф наблюдал за дочерью с растущей уверенностью и улыбкой на губах. Даже самый недоверчивый человек восхитится ее восторженной невинностью. Отвечая, она то и дело посматривала на клетку, и все в зале видели сияние любви в этом детском взгляде. И так легко было представить жар углей в камине, крылатую кошечку на ковре, а рядом – семилетнее дитя в немигающем умилении, что вся сцена казалась им священно-неприкосновенной, и никто не смел нарушить ее грубым вмешательством. Ну конечно, кошка принадлежит только ей! И кошку любят! А Лонгстаф, разумеется, ни в чем не виновен!
– Что ж, тогда ответь, – сказал судья, жалея, что не может на этом закончить допрос, – Киска – мальчик или девочка?
Ребенок смутился и стал искать ответа в глазах отца, который ничем не мог помочь. Лонгстаф словно прикованный вжался в сиденье. Ему неудержимо хотелось вскочить на ноги и спасти свою отважную дочь.
– Но это… это же Киска! – наконец, проговорила та. Бормотание зрителей стало громче, и в нем уже не слышалось былой нежности.
– Значит, Киска… – сказал судья таким мягким тоном, как если бы говорил сквозь вату. – Довольно странное имя для кошки, не правда ли? А есть у нее кличка? Например, Томас, Ричард или Гарольд?
Из толпы раздались сдавленные смешки, и Лонгстаф стал озираться по сторонам в поисках виновников. При иных обстоятельствах он уже раскроил бы им головы. Чтобы успокоиться, Джон обеими руками вцепился в лавку.
– Так как ее зовут? – повторил судья, однако нежность в его голосе сменилась иронией. Подбородок девочки задрожал, она заморгала и, казалось, была на грани детского безумия. Все, кто был в зале, хотели остановить слушание, однако их не покидало любопытство, ведь девочка готовилась отвечать, а ее ответ решил бы все дело.
– Томас!!! – закричала она и рассмеялась в лицо судье. Вся публика рассмеялась следом, а двое или трое даже захлопали в ладоши, но им тут же велели прекратить.
Под восторженные взгляды ребенка вывели за дверь. Лонгстаф, которого за несколько минут одолевали самые разные чувства, даже толком не понял, что сказала дочь, однако смеялся вместе со всеми.
Затем вызвали вторую девочку, не такую бойкую, как первая, – она побелела и задрожала, войдя в зал. Когда судья заговорил, бедняжка почти ничего не слышала, только дергала головой: все увиденное так ее пугало, что она сразу отводила глаза.
Через несколько минут стало ясно: в зале суда кого-то пытают. Несмотря на то что мать еще не давала показаний, ее пригласили внутрь. Оставив одну дочь на коленях судебного писаря, Флора обняла вторую и сделала все возможное, чтобы успокоить малышку перед огромной аудиторией. Когда ее предупредили, что она ни в коем случае не должна подсказывать, допрос продолжился. Спрашивали то же самое, но малышка отвечала медленно, едва слышно, хотя и правильно. Теперь всей публике не терпелось услышать ответ на единственный вопрос. Когда пришел его черед, судья повторил все слово в слово и даже изобразил интонацию, с которой обращался к предыдущей свидетельнице.
– Так как зовут кошку? – спросил он, предварительно упомянув Томаса, Ричарда или Гарольда (хотя на сей раз никто не рассмеялся).
Дитя выглядело озадаченным и повернулось к маме за поддержкой, почти полностью исчезнув в объятиях Флоры. Судья был вынужден снова задать вопрос – убедиться, что девочка еще в сознании. Та затрясла головой и дышала так часто, что никто бы не удивился, если б ребенок сейчас упал в обморок. Однако ни один человек в зале не желал прекращать допрос.
– Бесси, – тихо-тихо вымолвила она.
Судья приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, и даже велел всем замолчать, так как разговоры заметно оживились.
– Бесси! – повторила девочка. Мать посмотрела на нес с нескрываемым ужасом. – Ее звать Бесси!
Лонгстаф вскочил со своей лавки и заорал:
– Мы зовем ее Томас-Бесси!!!
Зал взорвался. Судья все сильнее и сильнее стучал молотком по столу. Девочка в ужасе обмерла, а ее мать, сама не своя от страха, выбежала за дверь вместе с ребенком на руках.
– Мы зовем ее Томас-Бесси!!! – снова завопил Джон, оборачиваясь к присяжным. – Потому что мы не знаем, мальчик это или девочка!
К этому времени даже стук молотка потонул в реве публики, и судья жестами велел успокоить Лонгстафа. Понадобилось двое полицейских, чтобы усадить его на место. Позвали еще нескольких, и особо буйных зрителей стали выводить из зала. Во всей этой суматохе Джозеф Маркхэм тихо сидел на скамье, и так же тихо лежал в плетеной клетке Томас-Бесси, не обращая внимания на поднявшийся грохот.
* * *
Столько шума. Вся комната наполнилась криками, визгами и воплями. Бедную девочку увели. Она плакала и льнула к матери. Тогда я в последний раз видел сестер. Мне хотелось посмотреть, как их выведут за дверь, но за людской массой ничего нельзя было разобрать. В дверном проеме только большие черные тени. От тяжелого топота ног моя клетка тряслась, в голове стучало, и мне оставалось лишь закрыть глаза и ждать, пока все уляжется.
VII
Вокруг шеи и в ногах Тома – ноющий холод. Он старается не отходить далеко от стен главного здания, чтобы укрыться от ветра, который дует с высоких кленов у внешних построек и врезается в массивное тело работного дома, и чтобы помешать своим ногам, если они вдруг понесут его к тем постройкам. Вот уже три недели он силится не приближаться к старым конюшням с чердаком, но все напрасно. Том приходит сюда каждый день, иногда по два-три раза за утро, и проскальзывает в полуоткрытые двери, косые и точно навеки приклеенные к земле одуванчиками и густой травой. Всякий раз при входе его грудь, точно шарик, облегченно и со свистом сдувается, а на лице возникает широкая туповатая улыбка. Том дышит тяжело и неровно, охваченный приступом внезапного молчаливого смеха. Но, подползая к лестнице, начинает хныкать и не может остановиться, пока не заберется наверх.