– Упс… эй, я
24, 25, 26 ДЕКАБРЯ 1991 ГОДА,
ВТОРНИК, СРЕДА, ЧЕТВЕРГ
(КЛЭР 20, ГЕНРИ 28)
КЛЭР: Сейчас 8:32 утра двадцать четвертого декабря, и мы с Генри направляемся в Медоуларк на Рождество. Восхитительный ясный день, в Чикаго снега нет, но в Саут-Хейвене лежит не меньше шести дюймов. Перед тем как поехать, Генри переложил все вещи в машине, проверил покрышки, заглянул под капот. Не думаю, что он понимал, что ищет. Моя машина – классная белая «хонда-сивик» 1990 года, и я ее обожаю, но Генри просто ненавидит ездить на машинах, особенно на маленьких. Он ужасный пассажир, все время, пока мы едем, держится за подлокотник и просит ехать помедленнее. Возможно, он бы меньше боялся, если бы сам сидел за рулем, но по очевидной причине водительских прав у Генри нет. В общем, мы едем по Индиана-Толл-роуд прекрасным зимним днем; я спокойна и жду не дождусь увидеться с семьей, а Генри психует. Утром он не бегал, что ситуацию не облегчает; я заметила, что Генри для счастья нужно невероятное количество физической деятельности. Это все равно что бегать вместе с борзой. В реальном времени Генри другой. Когда я росла, Генри приходил и уходил, и наши встречи были насыщенными, яркими и тревожными. Генри много о чем не хотел говорить мне, и большую часть времени не позволял к себе приближаться, поэтому у меня постоянно было напряженное чувство неудовлетворенности. Когда наконец я нашла его в настоящем, я подумала, что все будет так же. Но на самом деле во многих отношениях все гораздо лучше. Во-первых, и это самое главное, вместо того чтобы отказываться до меня дотрагиваться, Генри постоянно меня трогает, целует, занимается со мной любовью. Я чувствую себя абсолютно другим человеком, я словно купаюсь в теплом озере наслаждения. И он рассказывает мне все! Что я ни спрошу, о его жизни, семье, – он мне рассказывает, называет имена, места, даты. Все, что казалось мне бесконечно загадочным, пока я была маленькой, становится абсолютно логичным. Но самое замечательное то, что я могу долго видеть его – часы, дни напролет. Я знаю, где найти его. Он уходит на работу и возвращается. Иногда я открываю адресную книгу, просто чтобы увидеть в ней запись: Генри Детамбль, Деарборн 714, 11-я ул., Чикаго, Иллинойс, 60610, 312-431-8313. И фамилия, и адрес, и номер телефона. Я могу позвонить ему по телефону! Это просто чудо. Я чувствую себя как Дороти, когда ее дом приземлился в стране Оз и мир превратился из черно-белого в цветной. Мы больше не в Канзасе.
На самом деле мы почти въехали в Мичиган, и здесь можно отдохнуть у дороги. Я сворачиваю на парковку, и мы выходим размять ноги. Идем внутрь, здесь есть карты и брошюры для туристов и множество автоматов с продуктами.
– Ух ты,– говорит Генри.
Он внимательно изучает еду и начинает читать брошюры.
– Эй, давай поедем в Франкенмус! «Рождество триста шестьдесят пять дней в году!» Боже, я себе харакири сделаю через час еще в одном таком месте. У тебя мелочь есть?
Я нахожу пригоршню мелочи на дне кошелька, и мы радостно спускаем ее на две банки колы, коробку печений и шоколадку «Херши». Выходим обратно в холодный сухой воздух, держась за руки. В машине мы открываем колу и едим сладости. Генри смотрит на мои часы:
– Как грустно. Всего девять пятнадцать.
– Ну, еще пара минут, и будет десять пятнадцать.
– А точно, Мичиган же на час вперед. Так странно. Я смотрю на него и говорю:
– Все странно. Я не могу поверить, что ты собираешься познакомиться с моей семьей. Я провела столько времени, пряча тебя от нее.
– Я делаю это только потому, что я тебя безумно люблю. Я провел много времени, избегая автомобильных поездок, знакомств с семьями девушек и Рождества. То, что я выношу все три вещи вместе, доказывает, как я тебя люблю.
– Генри…– Я поворачиваюсь к нему; мы целуемся.
Поцелуй начинает перерастать в нечто большее, когда краем глаза я замечаю троих подростков и большую собаку: стоят неподалеку и с интересом за нами наблюдают. Генри поворачивается, видит, на кого я смотрю, парни улыбаются и показывают знак: класс! Потом возвращаются в фургончик, где их ждут родители.
– Кстати… где мы в твоем доме будем спать?
– О боже. Этта звонила мне сегодня по этому поводу. Я – в своей комнате, а ты – в голубой. Мы в разных концах коридора, и между нами – комната родителей и Алисии.
– И что мы будем делать с этим несчастьем? Я завожу машину, мы выезжаем на магистраль.
– Не знаю, потому что раньше у меня такой проблемы не было. Марк просто приводит девушек на первый этаж, в спальню, и трахает их по утрам, а мы все делаем вид, что ничего не происходит. Если будет совсем тяжело, всегда можно пойти в читальный зал; я раньше тебя там прятала.
– Хм. Ну, ладно. – Генри какое-то время смотрит в окно. – Знаешь, это не так уж и плохо.
– Что?
– Ехать. На машине. По магистрали.
– Ну и ну! Ты так и на самолете полетать захочешь.
– Никогда.
– Париж. Каир. Лондон. Киото.
– Ни за что. Я уверен, что обязательно перемещусь во время полета, и только Бог знает, смогу ли я вернуться на штуку, которая летит со скоростью триста пятьдесят миль в час. В результате я упаду на землю, как Икар.
– Думаешь?
– Не хочу пробовать, чтобы убедиться.
– Ты сможешь попасть туда через время?
– Ну. Я думаю так. Но это только «Специальная теория путешествий во времени» Генри Детамбля, а не «Общая теория путешествий во времени».
– Понятно.
– Во-первых, это, наверное, от головы зависит. Думаю, что-то похожее на эпилепсию, потому что происходит во время стресса, и есть физические сигналы – например, яркий свет, который может это спровоцировать. И потому что, например, бег, секс, медитация помогают мне остаться в настоящем. Во-вторых, я абсолютно не контролирую то, где я и когда я, как долго я там нахожусь и когда возвращаюсь. Потому туристические путешествия во времени на Ривьеру маловероятны. В таком состоянии мое подсознание, наверное, испытывает огромное напряжение, потому что я много времени провожу в собственном прошлом, вижу события, которые интересны или важны, и, очевидно, я часто буду видеть тебя в путешествиях, и я ужасно этого жду. Я часто перемещаюсь туда, где я был в реальном времени, хотя иногда мне приходится бывать и в других местах, время и место могут быть совершенно случайны. Я чаще перемещаюсь в прошлое, а не в будущее.
– Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.
Генри выглядит довольным собой.
– Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Это один из способов определить, что это действительно будущее: там не так, как здесь. И бегать там труднее. – Генри говорит это задумчиво, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей…
– Поэтому ступни у тебя…
– Как подошва.– Ступни у Генри – сплошная мозоль, как будто они хотят стать подошвой. – Я – копытное животное. Если с моими ногами что-нибудь случится, меня легче будет пристрелить.
Какое-то время мы едем молча. Дорога поднимается и опускается, мертвые поля кукурузы пролетают мимо. Фермы стоят умытые зимним солнцем, возле каждой из них тележки, повозки и американские машины вдоль дороги. Я вздыхаю. Возвращение домой несет смешанные чувства. Я умираю от желания увидеть Алисию и Этту, и беспокоюсь насчет мамы, и не особенно хочу общаться с папой и Марком. Но мне интересно, как они отнесутся к Генри, а он – к ним. Я горжусь тем, что держала Генри в секрете так долго. Четырнадцать лет. Когда ты еще ребенок, четырнадцать лет – это целая вечность.
Мы проезжаем «Уол-Март», «Дейри-Квин», «Макдональдс». Опять кукурузные поля. Фруктовая роща. Клубника, голубика. Летом эта дорога – сплошной коридор фруктов, зерновых и капитализма. Но сейчас поля мертвы и сухи, машины проносятся по солнечной холодной магистрали, не обращая внимания на парковки.
Я никогда особенно не задумывалась о Саут-Хейвене, пока не переехала в Чикаго. Наш дом всегда казался островом, стоящим на ничьей территории на юге, в окружении долины, фруктовых садов, лесов, ферм. А Саут-Хейвен был просто городом, вроде как «давай поедем в город купить мороженого». Город – это продукты, скобяные товары, булочная Макензи, отдельные партитуры и записи в музыкальном универмаге, любимом магазине Алисии. Мы останавливались напротив фотостудии «Эплъярд» и выдумывали истории о невестах, младенцах и семьях, хищно улыбавшихся из окна. Мы не думали, что библиотека выглядела смешно из-за поддельного греческого великолепия, и не понимали, что выбор продуктов ограничен и неинтересен или что фильмы в кинотеатре «Мичиган» беспощадно американские и бездумные. К этому я пришла позднее, став постоянной жительницей Чикаго, экспатриантом, стремящимся проложить пропасть между собой настоящей и своим неотесанным прошлым. Внезапно берет тоска по маленькой девочке, которой я была, которая любила поля и верила в Бога, проводила зимние дни в постели во время болезней, читая про Нэнси Дрю[50] и посасывая ментоловые леденцы от кашля, и хранила тайну. Бросаю взгляд на Генри и вижу, что он уснул.
Саут-Хейвен, пятьдесят миль.
Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.
Феникс-роуд.
Магистраль Блю-Стар.
И затем: проезд Миагрэм.. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и, пока мы пробираемся дальше, смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и мы внутри.
Дом, кажется, выскочил из сказочной книги. Генри вскрикивает и начинает смеяться.
– Что? – настороженно спрашиваю я.
– Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?
– Двадцать четыре, – отвечаю я.
Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней – в пальто и парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком,– осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.
– А кто это здесь у нас? – спрашивает она, как будто Генри – маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.
– Этта Милбауэр – Генри Детамбль, – представляю я.
Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту. Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.
Генри тихонько спрашивает меня:
– А как же наши вещи?
Я отвечаю, что Питер с ними разберется.
– Где все? – спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.
Она оставляет нас в холле и уходит на кухню. Когда я поворачиваюсь к Генри, то вижу, что он машет кому-то рукой. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через холл, чтобы звонко чмокнуть ее, она смеется и говорит:
– Симпатичный парень, мартышка моя, – и ныряет обратно в другую комнату, прежде чем Генри к нам подходит.
– Нелли? – догадывается он. Я киваю.
– Она не скромничает, просто занята,– объясняю я.
Веду его наверх, на второй этаж.
– Ты живешь здесь, – говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору.– А это моя комната,– говорю я, предвкушая.
Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него – как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит: