Или просто припугнуть меня этим и заплатить самую малость — действительно, откуда такая драгоценность у нищей уличной артистки?
Но всего этого я объяснять Волкам не собираюсь.
— Ты сильно просчиталась, Хедра, — только говорю я все так же спокойно. — За мои браслеты, ожерелье и головные подвески тебе не дали бы и одной золотой монеты — это не серебро. Впрочем, — добавляю я ядовито, — допускаю, что тебя ввела в заблуждение искусная работа мастеров Бурого Леса — такой ты наверняка прежде не видела. Что ты вообще знаешь обо мне, что так легко берешься судить?
— Хедра действительно ни разу не видела твоего танца, — подтверждает ее отец. — Но я — я был в «Багровой луне» в тот день, когда Безумец впервые играл для тебя и ты ушла с ним — и теперь уже никогда ни с кем не спутаю тебя, госпожа, — он поклонился.
— Но почему ты называешь меня госпожой? — спрашиваю я осторожно. — Я, как заметила твоя дочь, простая бедная женщина, ты же по положению равен здешним лордам…
— Я, Утугэль с Двуглавой горы, недаром вождь своего рода, — с достоинством отвечает Волк. — Мудрость вождя в том, чтобы каждому воздавать то, чего он стоит. Ты сказала — «на мне нет крови», — а теперь взгляни на свою одежду!
Я покорно смотрю. В пылу разбирательства я не обращала внимания на такие мелочи. Плащ и юбка должны быть залиты кровью пса — но они чисты и сухи, словно только что из стирки, хотя ковер у моих ног щедро разукрашен красным. Я трогаю полу плаща — и забытая алая капля скатывается по нему, как ртуть, как капелька дождя по полиэтилену — падает на ковер и тут же впитывается…
— Ты сказала — и стало по слову твоему, — звучит надо мною голос Утугэля. — Это ли не доказательство? Хедра, — он, словно спохватившись, оборачивается к дочери, — я слышал, Гурд уже вернулся. Иди к нему и позови его сюда.
— Да, отец, — она убегает, а Утугэль вынимает золотую серьгу из уха и протягивает мне.
— Это вира за оскорбление, нанесенное моей дочерью.
Вот это да! Да на деньги за это золото я Лугхада целиком из его линялого черного тряпья вытряхну!
— Да будут Луна и Великий Волк благосклонны к тебе за сей щедрый дар, Утугэль с Двуглавой горы…
— Рано благодаришь, — отмахивается он. — Вира — твое по праву, но помимо нее я действительно хочу сделать тебе кое-какой подарок, — он снимает с полки маленькую яшмовую шкатулочку, открывает… Внутри на черном бархате лежит женская налобная подвеска: маленький, идеально круглый черный агат в простой серебряной оправе, окружающей его светлым ореолом.
— Надень это, госпожа… И всегда носи. Это не та вещь, которую можно продать.
— Она в самом деле хороша, — я креплю подвеску к своей цепочке через лоб, она мягко ложится меж бровей — и странная тень пробегает по лицу Утугэля… — Но что в ней такого особенного?
Вместо ответа Степной Волк подбирает с полу покрывало и снова закрывает мое лицо.
— Те, кого мы, Волки, зовем forass, что в переводе означает «скотина», до сих пор передают из уст в уста легенду о Королеве, некогда правившей этим городом, чьи глаза были всегда закрыты, но она видела… Якобы она покинула город и однажды снова вернется… И вот ты вернулась, и твои глаза открыты, ты зрячая — но еще не видишь. Спроси своего Безумца — он скажет тебе, что это за вещь, мне же позволь промолчать, госпожа.
В это время возвращается Хедра. Ее сопровождает юноша лет восемнадцати, очень похожий на Утугэля. Возможно, к его годам тоже станет бронешкафом, а не стройным стеблем, каков он сейчас.
— Гурд, сейчас ты пойдешь и проводишь домой госпожу Лигнор, чтобы этой ночью с ней более ничего не случилось.
— Но я сейчас еще не домой… — осмеливаюсь вставить я. — Мне надо еще заглянуть в одно место…
— Значит, проводишь до этого места, а потом домой.
И если я узнаю, что с нею что-то произошло, — вы ведь были в сговоре с Хедрой, да?
— Я отговаривал ее от этой затеи! — пылко возражает Гурд.
— Так вот, если я узнаю, что с нею что-то произошло, — ты мне больше не сын. Хватит с меня того пятна на моей чести, в коем виновна твоя сестра.
— Ты сказал, отец, — мой долг повиноваться.
— Доброй дороги тебе, Лигнор. Удачи не желаю — таким, как ты, ее не желают, но просят ее у них.
— И этому дому счастья и света, — произношу я машинально и так же машинально вскидываю одну руку в благословении…
И снова улица, непроглядная темнота и колеблемое дыханием покрывало у лица. Но рядом с Гурдом ничего не страшно. Молодой Волк, гордый поручением, не снимает руки с рукояти меча. Мы даже не стесняемся говорить громко. Гурд в основном расспрашивает меня о жизни в Буром Лесу, приходится на ходу более-менее правдоподобно сочинять…
— А что же вы там едите? В лесу ведь нельзя пасти баранов, и ячмень там не растет…
— Мясо мы добываем охотой. А хлеб меняем у вас на наши плоды и ягоды. В лесу ведь растут плодовые деревья и кусты. Откуда, как ты думаешь, вы берете вино? Из нашего винограда.
— Я один раз видел виноград, — вспоминает Гурд. — Это такие большие синие ягоды, как очень большая голубика, только сладкие…
— Вот-вот, — прячу я улыбку под покрывалом, — они самые… А вот и то место, куда я шла. Подожди меня здесь, я недолго. На всякий случай: если услышишь боевой клич «хаййя!» — врывайся внутрь и круши все подряд…
…Мадам недоверчиво вертит перстень в руках.
— Нет, конечно же, не стекло, — напористо говорит она. — Я, и не утверждала, что стекло. Но, может быть, другой камень, более дешевый, чем рубин.
— А как это проверить?
— Сейчас — никак. Я не побегу через пять улиц за стариной Роэдом и не стану вытаскивать его из третьего сна или, того хуже, из объятий жены. Поэтому моя последняя цена — сто десять новым серебром, и ни руной больше.
— Ладно уж, по рукам, — по чести, цена этому рубину сто пятьдесят, я рассчитывала на сотню. Мадам придирчиво отсчитывает монеты, я быстро пересчитываю и ссыпаю в пояс. — И еще одна золотая вещица есть, приблизительно в ту же цену. Не посмотришь?
— Давай ее сюда.
Я достаю серьгу Утугэля. При виде ее у мадам перехватывает дыхание:
— Волчья вещь! Скажешь, и это к тебе попало честным путем?
— Вира за оскорбление, — небрежно отвечаю я. — Ну, сколько дашь?
— Погоди-погоди! За какое такое оскорбление? Ты хочешь сказать, что Волк обошелся с тобой, горожанкой, по своим законам? Вот в это я никогда не поверю!
— А во что же ты поверишь? — меня начал раздражать этот торг. Гурд на улице небось уже замерз, в одной-то безрукавке, да и Лугхад дома заждался… — В то, что краденое?
— Да нет, и это на правду не похоже. Такие, как ты, не крадут, в шелках да серебре…
Трать-тарарать, дался им всем этот шелк! Достали! Между прочим, как раз крадут. Одних только колец на моем счету три штуки, правда, с прилавков, а не у ближних своих, и не в Кармэле…
— Да и попробуй укради у Волка! Скорее всего, сам подарил, в благодарность за славную ночь…
— Думай, что хочешь, — перебиваю я мадам. — Моя цена, с учетом того, что Роэд все равно ее переплавит, — сто двадцать рун. Назови свою цену.
— А звездочку-алмазочку с неба не хочешь? — взвивается мадам. — Сто двадцать! Если ты такая удачливая, что даже в Волчьих постелях валяешься, не обеднеешь и на семидесяти пяти.
— Слушай, почтенная пожилая леди, ты и так уже сунула в карман верных пятьдесят рун за перстень! Последняя цена — сто десять, ну ладно, сто пять. Не буди во мне желание крикнуть «хаййя!» и на деле показать, в каких я отношениях с Волками! Дороже ведь обойдется.
— Да кто ты вообще такая?!
Шальная мысль закрадывается в мою голову.