На следующий день Марианн Энгел явилась в простом белом платье и открытых босоножках — как будто только что из прибрежной средиземноморской деревушки. С собой она принесла две корзинки-контейнера, белую и голубую, и явно тяжелые, судя по тому, как она втащила их в палату. Она наклонилась, и наконечник стрелы закачался в V-образном вырезе платья, точно приманка на рыболовном крючке.
— Наконец-то я тебя покормлю, как обещала!
Прервемся на минуту — я хочу объяснить, как это так получилось, что доктор Эдвардс разрешила посетительнице принести съестное в ожоговое отделение. Помимо психологических плюсов атмосферы пикника (благодаря корзинкам), имелась также и физическая причина. Поправляясь, я достиг этапа так называемого гиперметаболизма: организм, пострадавший от сильных ожогов, способен усвоить несколько тысяч калорий вдень, хотя в обычном состоянии требуется только две тысячи.
Хоть назогастральный зонд без устали поставлял питание мне напрямую в желудок, калорий все равно не хватало, и мне разрешили — меня даже поощряли — питаться дополнительно.
Марианн Энгел уже приносила мне небольшие гостинцы, но сегодняшний обед был явно более основательный. Она раскрыла корзинки-контейнеры — одну для горячего, вторую, набитую льдом, для холодных блюд — и стала выгружать продукты. Сначала появилась свежевыпеченная круглая фокачча, от которой даже пахло дымком дровяной печи, и бутылки с оливковым маслом и бальзамическим уксусом. Марианн Энгел плеснула темное поверх желтого, а потом обмакнула кусок фокаччи в разноцветную жидкость. Привычно пробормотала «Jube, Domine benedicere» и поднесла хлеб к моим губам.
Еще она принесла сыры: камамбер, гауду, сыр с голубой плесенью, козий сыр. Спросила, что мне больше нравится, и, когда я выбрал козий, довольно усмехнулась. Затем наступил черед теплых блинчиков, напоминающих тонкие французские крепы, но источавших весьма резкий, острый запах. Блины с горгонзолой не всем по вкусу, объяснила она, но мне скорее всего понравятся. И впрямь понравились. В корзинках обнаружились шарики дыни, обернутые тончайшими ломтиками прошютто, — сквозь розовую прозрачность мяса светилась оранжевым фруктовая мякоть.
Из корзин появлялись все новые лакомства. В желтой мисочке томились фаршированные оливки, раздувшиеся от начинки из острого перца пимиенто. Кружочки помидоров и белоснежной моцареллы лоснились темными каплями уксуса. Рядом с питами полнились до краев чаши с хумусом и цацики. Устрицы, кусочки краба и гребешки зачаровано тонули в океане маринары; по краям тарелки, как спасательные шлюпки наготове, примостились четвертинки лимона. Свиные колбаски манили перечной обсыпкой. Долма красовалась изо всех сил зелеными камзолами листьев, источая сладкий виноградный аромат. Кальмары свернулись широкими кольцами. Сувлаки на шпажках чередовались с дольками печеного лука и сладкого перца. Баранья лопатка в теплом семейном кругу запеченной картошечки так хорошо приготовилась, что таяла от одних только мыслей о вилке.
Я очутился в эпицентре кулинарной лавины и боялся шевельнуться, чтобы не опрокинуть тарелку.
— Мы столько ни за что не съедим!
— Доедать все и не обязательно. — Из холодильного контейнера Марианн Энгел выудила бутылку. — Медсестры, конечно, не откажутся помочь нам уговорить остатки. Ты ведь им не скажешь, что я пила вино, да? Мне нравится греческая рецина — в ней чувствуется привкус земли, смолы…
Сестры вскоре замелькали у дверей палаты точно стая голодных чаек. Я испытывал странную, мужскую гордость, как бывает на свидании с красивой женщиной в общественном месте, где все вас видят. Медсестры как бы шли мимо по своим делам, но останавливались, хихикали и отпускали всякие замечания.
Марианн Энгел предлагала мне кусочек за кусочком.
— Попробуй… Тебе понравится! Еще немножко?
Мы очень старались, но попытка съесть все была изначально обречена на провал. Наконец мы сдались; Марианн Энгел достала узкий металлический термос и разлила по двум чашечкам кофе по-гречески, такой невероятно густой, что лился он, кажется, секунд тридцать. Затем последовал десерт: пахлава, сочащаяся медом точно улей; трехцветное мороженое-ассорти — зелено-бело-красное, и, конечно, бугаца — тезка ее собаки, — слоеное пирожное с заварным кремом.
— Хочешь послушать историю? — предложила Марианн Энгел. — О настоящей любви, братской преданности и стрелах, что летят точно в цель?
— Снова о тебе?
— Нет, о моем давнем друге, Франческо Корселлини. Да…
Глава 6
…Да, Грациана лишь одно знала твердо: ее любимый Франческо — человек достойный. Он был кузнец, жил в ее родном Фиренце и усердно совершенствовал свое мастерство, всегда стараясь выковать подкову получше или меч покрепче. Порой он совсем забывал о времени и трудился до тех пор, пока на пороге мастерской не появлялась Грациана — мол, сколько можно стоять у горна, нужно и жене уделять внимание! Она шутила, что, должно быть, в прошлой жизни натворил он дел, раз так усердно готовится к аду. Франческо со смехом обещал, что сейчас же придет к ней, а Грациана тоже смеялась, точно зная, что уж где-где, а в аду ее супруга ждут в последнюю очередь.
Франческо не сумел бы прославиться как «величайший оружейник всей Италии» или «знаменитый кузнец из Фиренцы», но ему было все равно. Он лишь хотел быть хорошим ремесленником, честным и заслуживающим доверия, но более всего стремился быть хорошим мужем. В мастерской он создавал прекрасные подарки для Грацианы: подсвечники, столовые приборы и самые чудесные украшения. И всегда почитал самым высшим своим достижением в кузнечном деле обручальные кольца, что когда-то выковал себе и Грациане. В одной из комнат их домика хранилась коллекция металлических игрушек — для малыша, которого они пытались зачать. Он мечтал о дне, когда сумеет стать любящим отцом детишкам.
Он не отличался особенной красотой, этот Франческо Корселлини; впрочем, нельзя было назвать красавицей и его жену. Он был слишком волосат, на вкус иных женщин, а стальные руки соединялись с туловищем, которому досталось слишком много спагетти и пива. Бывало, Грациана называла его L'Orsacchiotto — «Медвежонок» — и подпихивала в живот, а Франческо парировал: «Я его заработал! Это ж мышца в покое!»
Во внешности Грацианы, кроме густых волос и темных глаз, не было ничего примечательного. А все же Франческо звал ее прекраснейшей женщиной в Италии и сам искренне в это верил. Встретились они еще детьми, и он не уставал благодарить Бога за такую жену.
Они были счастливы. Она — добрая, он — преданный. О чем еще говорить?
К сожалению, было о чем.
Шел 1347 год; новая зараза пришла из Китая — самая страшная, невиданная доселе напасть. Она пробралась из портов в города и деревни Италии и косила людей, как лесной пожар валит деревья. В каждом селении беспрерывно звонили церковные колокола — считалось, что звук этот изгоняет болезни. Многим людям казалось, что зараза распространяется с трупным запахом, и они зажимали носы надушенными платочками. Повсюду курился ладан, мешаясь с запахом смерти…
И вот однажды днем Грациана ощутила жар. Она ушла к себе, легла передохнуть.
А проснувшись к вечеру, обнаружила у себя между ног нарыв размером с яйцо, а под мышками болезненные припухлости. Так она поняла, что ее настигла Черная смерть.
Франческо готовил ужин. Жена закричала из комнаты, чтобы он уходил скорее, потому что она заболела. «Gavoccioli!» — кричала она. «Бубоны!» Требовала, чтобы он спасался, ведь всем было известно: для заболевшего нет надежды. Она умоляла его: «Уходи! Уходи сейчас же!»
В кухне было тихо. Грациана лежала в постели и вслушивалась в молчание, отделявшее ее от мужа. Вскоре до нее донеслось звяканье горшков и сковородок — Франческо пытался заглушить свой плач. Так продолжалось несколько минут, потом по коридору зазвучали шаги Франческо. Грациана закричала, стала проклинать его, просила не входить, но муж уже стоял в дверях с подносом — принес ей пасту и немного вина.
— Тебе полегчает от еды, съешь хоть немножко, — произнес Франческо.
Он вошел, поставил поднос у кровати и присел рядом. А потом склонился, чтобы поцеловать.
Грациана дернулась в сторону. В первый и единственный раз в жизни попыталась она отказать мужу, но кузнец был силен — обхватив жену, поцелуями заглушил все протесты и возражения. Она догадалась, что сопротивляться бесполезно, и, секунду помешкав, ответила на поцелуй. Все было кончено.
В ту ночь они едва поели и тут же легли спать. В окно заглядывала полная луна.
— La luna ё tenera, — заметил Франческо. «Луна нежна».
Он закрыл глаза и крепче обнял жену. И, засыпая, Грациана видела его спокойное лицо.
А проснувшись поутру, опять увидела лицо мужа. Ее ужасно лихорадило, бросало в пот и трясло.
— Посмотри, — нежно промолвил он. — У тебя на коже появились темные пятна.
Грациана стала всхлипывать, но Франческо с улыбкой погладил ее по голове.
— Не плачь! На это нет у нас времени. Давай любить друг друга, пока еще можем.
И в тот же вечер Грациане стало совсем худо. Три следующих дня они лежали вместе.
Целых три дня Грациана умирала ужасной смертью у него на руках, а он рассказывал ей сказки о лебедях, чудесах и великой любви. На третью ночь с начала болезни, ровно в полночь, Франческо проснулся от хриплого, тяжелого дыхания жены. Она посмотрела на него.
— Вот и все. А он ответил:
— Скоро увидимся.
В последний раз поцеловал Франческо Грациану, всей грудью глубоко вдохнул ее последний вздох.
— Ti amo, — сказала она. — Люблю тебя.
Когда она скончалась, Франческо снял с ее пальца обручальное кольцо. Теперь он тоже был очень болен, но заставил себя подняться с кровати. Он едва стоял на ногах, корчился от рвотных позывов и жара, однако сумел дойти до кузницы. Оставалось доделать последнее.
Он развел огонь в своем горне. Расплавил оба обручальных кольца, свое и Грацианы, и вылил в форму для наконечника стрелы. Готовый наконечник насадил на древко. Осмотрел стрелу по всей длине, убедился, что она прямая и надежная, как все, что делал он прежде.
Франческо снял со стены арбалет. Он остался от отца, великого стрелка, погибшего в битве, когда Франческо и его брат Бернардо были совсем маленькие. Арбалет этот, возвращенный в Фиренце сослуживцем отца, был единственным воспоминанием, оставшимся Франческо от родителя.
Кузнец вернулся в спальню, к телу Грацианы, и просунул арбалет со стрелой в открытое окно. Уже светало; он окликнул проходившего мальчишку и попросил передать весточку брату, что жил на другом конце города. Через час Бернардо объявился у окна спальни.
Франческо умолял его не подходить ближе из боязни заразить.
И попросил лишь о последнем одолжении.
— Все, что угодно, — ответил Бернардо. — Я почту твою последнюю просьбу.
Франческо объяснил, чего хочет, и сел на кровати, лицом к окну.
Подавляя рыдания, Бернардо взял арбалет и натянул тетиву. Глубоко вздохнул, сосредоточился и мысленно попросил дух отца направить стрелу в цель. Потом спустил тетиву, и стрела полетела. Выстрел был точным, смерть — мгновенной.
Франческо упал на кровать, подле своей Грацианы, и стрела с наконечником из обручальных колец прочно вошла ему в сердце. Умер он, как жил, в любви. Вот так…
Глава 7
Едва Марианн Энгел закончила свой рассказ, я воскликнул:
— Ведь это так тоскливо, оба умерли от чумы! — Да уж, никто не смог бы обвинить меня в чрезмерном романтизме…