Скоро Глеб понял, что в такие моменты телохранители его возлюбленной, оказавшиеся ярыми меломанами, становятся совершенно невменяемыми. Алекса можно было трепать за уши, наступать на лапы, воина дергать за крылышки – они только мимолетно огрызались и с новым пылом бросались в спор. И тогда Глеб тихо касался руки Епифании, нежной даже под шелком джеллабы, и они уходили в ту сторону, где реже вспыхивали следы за гуляющими. Разумеется, скоро их находили, где бы они ни оказывались, но пристрастие их попечителей к музыке неожиданно дарило влюбленным несколько минут относительного одиночества. Фока же Фокич вечерами почему-то предпочитал не появляться, с удвоенной силой наверстывая упущенное днем.
И вот в одно из таких кратких уединений они, как обычно, оказались в новом месте парка – у пруда весьма странной, причудливой формы, по краям которого мочили в воде серебро своих ветвей плакучие ивы. Глеб и Епифания сели на пологий берег, сразу ощутив ледяное дыхание воды.
– Как неожиданно среди роскоши этой природы… – прошептала Епифания, но вместо ответа Глеб вдруг порывисто сжал ее руку.
– Подожди… Смотри, что это?! – Он еще раз окинул взглядом воду перед собой. Нет, первое впечатление не обмануло его: темный, не отражающий звезд пруд являл собой не что иное, как искусную карту мира. Прямо у их ног болотной жабой распласталась Австралия, вся в изумрудном мху, и за ней виделась плывущая черепаха Новой Гвинеи. Левее пестрела заплатками каких-то неведомых цветов Африка, журча ручьем Нила, еще левее висели грушами обе Америки, и уже ближе к противоположному берегу чернела скрытая фарфоровыми соцветиями «ночной красавицы» Европа. Где-то и когда-то он уже видел нечто подобное, но где? Глеб потер лоб и, наклонившись, тронул рукой доступную Австралию – пальцы коснулись холодного упругого бархата мха, и он тут же вспомнил, как видел похожий пруд в одном заброшенном имении неподалеку от места последнего успокоения великого поэта. Кажется, хозяин его был русский масон…
И тогда, видя по ошеломленному лицу Епифании, что и она уже поняла все, Глеб стал судорожно рыться в карманах.
– Сейчас… Я сейчас найду… Должна же была остаться какая-то мелочь, я еще собирался выкинуть ее в аэропорту… А у тебя? – В ответ Епифания только печально подняла широкие рукава джеллабы, и перед Глебом снова мелькнуло ужасное видение гибнущей среди деревьев женщины. Он смутился и поспешно добавил. – Конечно, конечно, я сам…
Наконец в одном из карманов он обнаружил две монеты и на ладони протянул их Епифании.
– Выбирай.
В свете звезд блеснул характерный бурбонский профиль Хуана Карлоса и победная Афина с оливой.
Епифания, на секунду задумавшись, взяла последнюю.
– Я очень любила Рим еще с детства, – словно извиняясь, прошептала она. – И потом, она легче.
Глеб кивнул и крепко зажал Хуана Карлоса в кулаке.
Оба встали и, взявшись за руки, замахнулись. Движение это показалось Глебу вечным. Казалось, прошли века и века, прежде чем две блестящие точки, сверкнув под луной, беззвучно упали куда-то, судя по отсутствию всплеска, на сушу. Глеб и Епифания, не сговариваясь, разъ-единили руки и бросились по берегу в разные стороны.
Глеб жадно всматривался в топкие континенты – пусто. «А если это просто топь, зыбь, и монеты канули бесследно, чтобы мы никогда уже и ничего не узнали?..» – со страхом подумал он, но в тот же миг заметил какое-то ровное свечение и помчался туда. Пробираясь сквозь спутанные ветки древних ив, он коснулся плечом неслышно подошедшей с другой стороны Епифании.
– Вот они! – громко вскрикнула она, и оба одновременно увидели, как две монеты, упав рядом и образовав известный знак бесконечности, упали среди голубоватого мха у самой кромки воды.
– Россия!!! – выдохнули их внезапно онемевшие губы, и тут же сзади раздался ворчливый бас Алекса:
– А все-таки я говорю тебе, старина, что это двадцать первая прелюдия Чайковского!
Потрясенные, они молча шли по парку, едва замечая, что нет уже ни светящихся дорожек, ни шепотов, и что Алекс с маленьким воином как-то особенно хмуры и настороженны. Коридоры были залиты каким-то тусклым розоватым светом – не то рассветные, не то закатные сумерки. Неожиданно Алекс остановился у одной из дверей, и, как ни ласкала его Епифания, как ни тащил за брезентовый ошейник Глеб, не сдвинулся с места. Наоборот, он даже тяжело плюхнулся на пол всей своей семидесятикилограммовой тушей и устало прикрыл рыжие складчатые веки.
И тогда Глеб почувствовал, что за этой дверью ждет их неизбежное, которое им суждено пройти… или не пройти. Он поднял на Епифанию потемневшие глаза и, совсем не ожидая того, увидел в них тот тусклый огонь желания, который непрерывно видел те три дня, что они носились по рождественской Франции много лет назад.
– Иди ко мне, – еле выговорил Глеб, губы у него вдруг стали шершавыми и сухими, и, подняв ее на руки, он шагнул через распластавшегося Алекса. Воин Авадонна звонко запел у него над ухом.
Но комната, куда они вошли, оказалась пуста: ни кровати, ни кресла, лишь бирюзовый, с ворсом, как молодая трава, ковер. И они рухнули в эту искусственную траву, поспешно срывая одежды. Глеб, жарко дыша и чувствуя, что теряет ощущение реальности, жадно расстегивал, снимал, рвал скользкий шелк джеллабы, но пальцы его вновь и вновь натыкались на новое препятствие в виде очередной джеллабы, а потом каких-то иных одежд – сорочек, туник, корсетов и сари. И точно так же он чувствовал, как дрожащие руки Епифании снимают с него уже бог знает какую рубашку… Через час, обессиленные и влажные от пота, как будто и вправду после любовных утех, они в изнеможении лежали на спине, касаясь друг друга лишь кончиками пальцев. По потолку бродили тени. И вдруг по пальцам слабым теплом снова побежали невидимые токи, теперь они воодушевляли и наполняли силой не тела, а что-то другое, заставлявшее пристальней всматриваться в игру теней на потолке.
Там творилась мистерия плотской любви. Мистерия, отраженная в сотнях, тысячах, миллионах пар, сплетавшихся, расплетавшихся, принимавших изощреннейшие позы, издававших мучительные и сладостные звуки, и горьковатый пот любви капал на запрокинутые лица Глеба и Епифании.
И тогда, пронзенный судорогой небываемого в жизни сладострастия и тем самым освободившись от него навсегда, Глеб понял, что отныне их единственный шанс остаться вместе заключается только в том, чтобы любой ценой исчезнуть из этого места, – иначе их любовь закончится, как только они встанут с бирюзового ковра и перешагнут через Алекса, стража меж двух миров. И слова полупьяного героя, первым из людей воспарившего в черную бездну космоса, всплыли у него в мозгу.
– О да, да, любимый, – горячо шептала Епифания, лаская дыханием его щеку. – И больше никто никогда ни за что уже не разлучит нас.
– Да, мы больше с тобой никогда не расстанемся, – подтверждал Глеб и, осторожно отодвинув назойливую голову воина Авадонны, добавлял уже совсем на ухо: – Сегодня ночью… Может быть, сегодня ночью…
Но той ночи долго не было для них.
Только спустя много лун закат неожиданно стал красным, как кровь, и Алекс, угрюмо забившись в угол, заворчал обреченно и глухо.
– Сегодня! – одними глазами произнес Глеб.
Епифании ничего не надо было объяснять, и весь остаток вечера они уже беззаботно болтали о всяких пустяках, открыто прогуливаясь по коридорам и лугам, держась за руки и ни на кого не обращая внимания. Только их взгляды понимающе говорили друг другу: «Сегодня ночью», вызывая неизменную улыбку блаженства на устах. И только особенно звонко и настойчиво стрекотал несдающийся маленький воин.
Точно так же улыбнулись они друг другу, и прочитав на одной из дверей объявление, что «сегодня ночью» все обитатели гостиницы приглашаются на просмотр нового фильма Бунюэля «Ускользающая жизнь».
Только они вдвоем понимали смысл этого названия полностью. Именно «сегодня ночью», пока все будут смотреть кино, они ускользнут по-настоящему. И навсегда, навеки сольются в одно единое целое.
– Какими дураками мы были до сих пор, – счастливо улыбался Епифании Глеб. – Мало того что делали не то, что хотели, но еще и постоянно жили не с теми, с кем хочется.
– О да. Зачем я выходила замуж за принца? За дипломата? За режиссера? Зачем отдавала себя другим? Как будто возможность есть и пить чуть вкуснее и одеваться чуть богаче может и в самом деле составить все счастье жизни… – тихо вторила Епифания, полная радостью до краев, как тонкостенная чаша..
Но вот настал час, когда луна уже высоко стоит в бархатном небе, собирая хороводы крупных, как жемчуг, звезд. Все обитатели гостиницы начали стекаться в просмотровую залу, и Епифания попросила Алекса занять для них места в середине.
Алекс ушел, и расслабившийся, вероятно, под действием излучаемого Епифанией и Глебом счастья воин Авадонна тоже отправился помочь своему коллеге.
Глеб с Епифанией, заговорщицки улыбнувшись друг другу, легко и незаметно заскользили к уже давно примеченному ими выходу в сад.
Обитатели гостиницы были настолько заинтригованы разрекламированной премьерой, что никто не обратил внимания на странную парочку, выпорхнувшую на улицу. Все шумно рассаживались, торопясь занять места поудобней и с усмешкой поглядывая на сидящих прямо в центре зала двух стражников. Впрочем, некоторые даже попытались прогнать их из зала, поскольку мест могло не хватить на всех людей, а просмотр фильмов отнюдь не входил в обязанности животных.
– Давай скажем им, что сюда должны прийти наши хозяева, мне, честно говоря, уже надоело огрызаться, – предложил Алекс, на которого в основном и обрушивалось людское недовольство.
– Лучший способ дать всем и сразу понять, для чего мы здесь, – это самим представиться нашими господами, – бесстрастно ответил несгибаемый воин Авадонна.
– Отличная мысль, старина, – радостно буркнул бульмастиф и тут же преобразился в Глеба, предлагая тем самым своему приятелю принять облик его госпожи. Тот не замедлил это сделать, бросив благодарный взгляд на своего компаньона.
Но вот все расселись, свет погас, и сеанс начался.
Выскользнув никем не замеченными в сад и впервые наконец оставшись по-настоящему наедине, Глеб с Епифанией на какое-то мгновение даже застыли неподвижно от охватившего все их существо непередаваемого восхищения. Темное южное небо было сплошь усыпано звездами, каждая из которых обращалась к ним по-своему. «Мы с вами», – пела Кассиопея. «Будьте мужественны», – шептала Большая Медведица. И северная Полярная звезда призывно мерцала, будто желая приятного путешествия и указывая направление: «В Россию! Да, в Россию, в эту загадочную страну, где добро давно смешано со злом, а жизнь со смертью…»
Или это были не слова звезды, а их собственные мысли, одновременно вспыхнувшие в сознании обоих? Глеб с Епифанией счастливо переглянулись: «Пора!»
И вот оба, шаг за шагом углубляясь в высокую, приветливо волнующуюся под их шагами траву сада, стали торжественно скидывать с себя одежды. Вот тяжело упал в сторону твидовый пиджак, в ту же секунду превратившись в серого барсука, чьи глаза в последний раз призывно сверкнули в ночи и навсегда скрылись в зарослях. Вот плавно легла мягкая длинная джеллаба, став неглубоким озерцом, в котором отразилась лиловая луна. Вот остались лежать, не примяв ни былинки, брюки, рубашка, шелковая нежная сорочка, белье, все немедленно оживающее, разбегающееся, расползающееся, наполненное непобедимой силой жизни. Последнее, что увидел Глеб, был его черный носок, метнувшийся в сухую норку испуганной мышью. Теперь в целомудренной траве видны были лишь серебряные от лунного света плечи и руки.