Жан нежно взял молодую девушку за руку.
— Обещайте мне, что вы больше не будете предаваться отчаянию, Алинь. Я взываю к вашему рассудку, как друг, как брат.
Жюльен внимательно посмотрел на них, покачал головой и вдруг сказал:
— Вы не понимаете, до чего вы смешны!
И так как они изумленно глядели на него, он сердитым тоном, за которым скрывал свое волнение, пояснил:
— Смешны. Прежде всего, вы, Лармор, собирающийся искать счастья в какой-то дьявольской стране, населенной дикарями и дикими зверьми, куда женщина нашей расы никогда за вами не последует. А потом вы, Алинь. Вы не хотите понять истинной и единственной причины вашего отчаяния. Вы вбили себе в голову, что никогда не сделаетесь женой человека, которого вы любите! Вот что вас грызет!
Они не находили слов для ответа и смущенно отвернулись.
* * *
Через десять дней после смерти Жозе-Марии, в субботу вечером, перед ужином, когда ночь уже спустилась с облачного неба, Огюст вдруг прислушался и велел замолчать негритянке, с которой Жюльен любезничал на креольском языке. Мулат выбранил ее непонятными словами, которые Жюльен, гордый своими филологическими познаниями, перевел для Жана и Алинь, прогуливавшихся по террасе в ожидании ужина:
— Он спрашивает у нее, не слышит ли она голоса внизу... Право, там как будто кого-то зовут.
Мулат все время напрягал слух, и вдруг радостно закричал:
— Отец Тулузэ, отец Тулузэ вернулся!
— Не может быть! — воскликнули в один голос Жан и Жюльен.
Каждый взял по фонарю, висевшему над столом, и они бросились вниз по тропинке, уже окутанной тьмой. Не дойдя еще до подошвы скалы, они убедились в том, что слух мулата не обманул их. На берегу лежала пирога и возле нее при свете факела, который держал в руках миссионер, возилось несколько индейцев. Аббат радостно обратился к ним:
— Да, это я, дети мои. Оставили вы мне чего-нибудь поесть? Мои дикари захотели убить огромную черепаху, которую моя несчастливая звезда заставила попасться нам навстречу. И вот, ловля этого чудовища задержала нас до поздней ночи. В моей пироге сейчас сто кило свежего мяса.
Он весело продолжал:
— В вашей пироге, капитан! Не правда ли, она достаточно велика и красива? Вы можете отчалить хотя бы сию минуту. Мои дикари в вашем распоряжении. Вы отправитесь завтра? Нет, завтра воскресенье. Лучше в понедельник.
— Конечно, в понедельник. Не знаю, как вам выразить свою благодарность! Вы мой спаситель!
— Пустяки. Я вам это даю взаймы. Если вы разбогатеете, вы мне отошлете пирогу, нагруженную мешками золота. Ну что ж, пойдем наверх. По дороге вы мне сообщите все новости. Как поживает наш ученый? Его сын? Алинь?
Дорогой аббат узнал все, что происходит в замке. Анри Зоммервиль уже три дня в постели. У него сильные боли в голове и какое-то странное недомогание.
— По всей вероятности, болотная лихорадка?
— Не думаю, — сказал Жюльен: — Насколько я понял, температура у него нормальная. Алинь находит, что он говорит с трудом, и что голос его охрип.
— Может быть, ангина?
— Ничего неизвестно. Отец Зоммервиль не показывался уже два дня.
— Одна Алинь имеет доступ в комнату, — добавил Жан.
— Вопрос еще, — заметил миссионер: — достаточно ли медицинских знаний у Зоммервиля?
— Я в этом сильно сомневаюсь теперь...
По тону Жюльена миссионер понял, что во время его отсутствия произошло что-то серьезное.
— Кто-нибудь умер?
— Жозе-Мария.
— Старый отшельник? Наверно от старости. Ведь ему уже было лет восемьдесят. Отчего вы не отвечаете?.. А вы, Лармор?
— Это не моя тайна, — прошептал моряк.
Жюльен решился рассказать про плачевный опыт, про то, как каторжник подвергся двойной операции, и как старый негр, улыбаясь навстречу обещанному чуду, погиб под парами хлороформа.
— Как печально, — простонал аббат. — А другой? Как он вышел из этого дела?
— Слишком хорошо, — проворчал Мутэ: — Через два дня после операции он был на ногах. Вы увидите, как он бродит вокруг дома с глазами гиены, в которых можно прочитать дьявольский скрежет убийцы, еще не наметившего себе жертвы...
— Эль Браво — это имя вам ничего не говорит, отец? — прервал Жан.
— Эль Браво? Душитель индейцев? — произнес вздрогнув аббат: — Неужели он? Как вы не прогнали с острова этого злодея? Ведь, вы должны были предупредить Зоммервиля!
— Лармор предупредил его, — заметил Жюльен: — но вот, подите, говорите с человеком, который под властью навязчивой идеи!
Напрасно Жюльен старался развеселить общество, сидящее за столом. На его выходки отвечали деланной улыбкой, которая сейчас же пропадала в общей тревоге. Над Алинь и Жаном тяготела неизбежность разлуки; чувствуя, что какой-нибудь пустяк может переполнить чашу их страданий, они упорно избегали глядеть друг на друга. Но Тулузэ захотел последовать примеру Жюльена и нарушить общее оцепенение: он взялся за моряка.
— Как видно, мысль уехать через двое суток уже не приводит вас в такой безумный восторг, как раньше. У вас очень мрачный вид, мой друг Жан.
— Это только так кажется.
— Вы должны были быть веселее нас всех. Ведь, в понедельник вы понесетесь навстречу жизни, полной приключений, а мы обречены на нытье здесь, на этой скале. Кстати, как вы назовете вашу прекрасную пирогу?
— Надежда, — сказал Лармор, ища взгляда Алинь.
— Несколько банально, друг мой, надо придумать что-нибудь лучшее. Вот, мадемуазель Алинь нам поможет. Ведь каюта из листвы придает этой красивой лодке нечто венецианское. Если б вы женились и увозили с собой вашу жену, я предложил бы вам название «Свадебная гондола». Но ведь вы не увозите.
Он резко оборвал, увидев эффект, произведенный его невинной хитростью.
Мужчины, переглянувшись, вздрогнули, в то время как Алинь, побледневшая при свете фонарей, отвернулась, прижимая платок к губам.
— Простите, я, кажется, сказал что-то неподходящее? — смущенно произнес аббат: — В этом виноваты усталость, и, может быть, вино, от которого я отвык... Право, я смущен.
Когда Жюльен и Жан успокоили его, он попросил Огюста отвести его в комнату, решив, что увидит ученого утром.
Алинь ушла к себе. Всю ночь она не спала и встретила рассвет с мрачным небом, загроможденным низкими тучами, почти свисающими на неподвижное серое море. Сердце было сдавлено бесконечной тоской.
— Последний день! — вздохнула она: — неужели правда, что в моей жизни не будет больше солнца, неужели предстоит один только мрак?
Она пыталась вернуть себе хладнокровие, продолжая одеваться: нельзя предаваться отчаянию в двадцать четыре года... Она постарается забыть... Всякая рана заживает... Напрасная попытка. Каждый новый повод наталкивал ее на вопрос, преследующий ее со вчерашнего дня: когда она очутится одна завтра — когда Жан оставит ее, найдет ли она в себе силы сопротивляться желанию умереть, раствориться в небытии...
— Нет, нет, — отвергла она эту мысль: — надо найти в себе силы жить.
* * *
Утром на площадке в халате и с обнаженной головой, с блуждающими глазами появился Зоммервиль и закричал издали:
— Аббат, я начинаю терять терпение! Бросьте вы ваши бесконечные молитвы, идите скорее к сыну, скорее...
Аббат знаком показал, что не может еще нарушить молчания, но Зоммервиль настаивал:
— Я вас прошу притти сейчас же, повторяю вам, ради сына!
— Сейчас, — произнес Тулузэ, поспешив с Жаном войти в дом.
Подошедшему Жюльену, который хотел спросить о состоянии больного, ученый закричал:
— Меня оставляют одного, вместо того, чтоб мне помочь.
Увидев священника, Зоммервиль потянул его за рукав и увлек за собой, взволнованно повторяя:
— Я не знаю, что с моим сыном, я не знаю... Я ничего не могу найти в моих книгах!
На террасе образовалась группа. Переговариваясь вполголоса, никто не заметил физиономии Браво, который высунулся из окна, ни его взгляда, в котором горели какие-то странные огоньки.
— Раньше он никого не впускал в комнату больного, — прошептал Жюльен: — а теперь упрекает нас в бездеятельности.
— Что могло случиться с молодым человеком?
— Вот аббат, он, наверно, нам все расскажет!
— Ужасно, — произнес сдавленным голосом Тулузэ: — я хотел бы лучше ошибиться... Отравление. Индейский яд, который действует на отдельные доли мозга, так сказать, превращающий человека в животное... Раньше, чем сказать что-нибудь определенное, я хочу посоветоваться с индейцем Пабло.
— Я приведу его, — предложил Лармор, бросившись вниз по тропинке.
Глава XV.
Человек-зверь.
— ...Теперь я отчетливо вспоминаю, — говорил несколько позже Жюльен: — и ваши слова еще звучат в моих ушах, настолько сильно подействовал на меня тогда ваш рассказ. Мы приходили в восторг от опытов Зоммервиля и кто-то из нас, кажется Алинь, удивлялась, что вы не разделяете наш энтузиазм.
— Наш энтузиазм — дело прошлого, — горько сказала девушка.
— И вот, когда мы говорили о чудесах науки, вы, в противоположность этому, рассказали про индейцев, знающих такие растения, которые разрушают духовные способности. Человек превращается в тело без души.
— Это не тот случай, — прервал миссионер: — мне, кажется, я вам упоминал и про другой...
— Да, конечно, человек, превращенный в животное. Несчастный, выпивший этот яд, сначала теряет способность речи и произносит одни только нечленораздельные звуки, как если б у него был частичный паралич языка.
— Потом он теряет ощущение равновесия.
— Да, да, он перестает держаться на ногах, как будто тяжесть головы его влечет вниз.
— И, в конце концов, он начинает ходить на четвереньках, испуская рев — так, что ли?
— Да, рев и пронзительные крики, от которых мороз продирает по коже. Этих криков никогда не забудешь.
— И вы думаете, отец, — умоляюще спросила молодая девушка: — что бедное дитя...
— Пока симптомы сходятся только на этих нечленораздельных криках. Я не знаю в точности хода этой ужасной болезни, которая, без сомнения, поражает определенные нервные центры, но Пабло сразу увидит, ошибаюсь я или нет.
После долгого молчания Жюльен спросил:
— Эти больные, должно быть, ужасно страдают?
Аббат Тулузэ ответил не сразу.
— Я вам еще не говорил, что именно в этой болезни ужаснее всего. Нет, жертва ее не страдает физически, но зато ясность ума и способность рассуждать, как видно, пропадают не сразу. И эти незабываемые крики, о которых я вам говорил, не похожие ни на животные, ни на человеческие, вернее всего выражают дикое отчаяние несчастного, который, превращаясь в животное, сохраняет чувства и переживания человека. Бедняга кончает тем, что бросается в воду или же его близкие из сострадания к нему кладут конец его мучениям.
— Какой ужас, — простонала Алинь, вся дрожа.
— Не знаю, — вмешался Гилермо Мюйир: — верно ли, что эти больные не страдают физически? В молодости я жил среди дикарей в венецуэльской Гвиане, где я скупал каучук. Я видел одну молодую женщину, пораженную этой болезнью, которую они называют «вахимахура». Я видел ее так, как вижу вас, и она кусала руки, рвала на себе тело, как ягуар, простреленный пулей.
— Возможно, — согласился Тулузэ: — Как знать, что они чувствуют, если они не умеют говорить.