«Только так выходит, — с усталой смешинкой добавляла она, — что крупных дел у нас мало, все мелкие». Все это было Андрею не в новость, но теперь, наблюдая изо дня в день трудный быт сестры, он все чаще вспоминал о своих сотрудницах по лаборатории. За несколько минут до обеденного перерыва они тоже готовили кошелки, собирались, и Андрей ругал их за это! И как только звонил звонок, они исчезали и появлялись через час. Часто они даже не успевали перекусить или выпить чаю. Они с неохотой оставались работать на вечер, а он сердился и упрекал их в несознательности.
— Был бы ты женат, ты бы смотрел на вещи иначе, — говорила Катя.
Она часто думала о женитьбе Андрея, и хотела и боялась этой женитьбы.
Катя была старше брата на три года и после смерти матери чувствовала себя ответственной за его судьбу. Сама она вышла замуж рано, и это тоже укрепило в ней сознание превосходства ее житейского опыта. Она боялась, как бы Андрея не обкрутила какая-нибудь «фифа», беспокоилась, почему к Андрею не приходят в дом девушки, подозрительно допрашивала его: не может быть, чтобы он ни за кем всерьез не ухаживал.
Однажды, перебинтовывая ему больную ногу, она сказала:
— Привет тебе от Риты, я ее встретила сегодня.
— Да? — спросил он, грустно удивляясь своему равнодушию. Катя пытливо взглянула на него и начала рассказывать, как хорошо Рита выглядит, как она изящно одета. Андрей молча смотрел на склоненное лицо сестры, печально отмечая мелкие морщинки на висках, складки на шее, и вспоминал, что до войны, когда он познакомил Катю с Ритой, Катя выглядела девчонкой.
— Почему бы тебе не уйти с работы? — спросил он.
— Бросить работу насовсем не хочу. Скучно будет, — сказала Катя, осторожно укладывая его ногу. — Знаешь, Андрюша, мне бы полгода отдохнуть. — Она села на краешек постели и устало улыбнулась. — Вообще, женщинам семейным надо бы разрешить работать по четыре часа вместо восьми.
За время его болезни они вновь, как в детстве, сблизились. Когда рана на ноге стала затягиваться, Катин муж смастерил костыль, и Андрей осторожно начал ковылять по комнатам. Он добирался до кухни, садился на табурет и подолгу задумчиво наблюдал за Катиной стряпней. Катю смешил этот не свойственный характеру Андрея интерес. Андрей смущенно огрызался на ее шутки, но продолжал сидеть, прищурив зеленые глаза, обросший длинными волосами, исхудалый, с выпирающими из-под открытого ворота ключицами. Катя скоро привыкла к его присутствию в кухне и, чистя картошку или вертя мясорубку, делилась с ним своими заботами. Ее беспокоило воспитание Танечки.
Девочка целиком была перепоручена дедушке, который, разумеется, слишком баловал се. Она становилась неряхой, капризулей. Катин муж, молчаливый, добродушный, сам страстно любящий дочь, понимал, что единственный ребенок в семье всегда получает кривобокое воспитание. Надо бы иметь второго, но Катя не хотела. Они часто возвращались к этому разговору, Николай Павлович поддерживал зятя.
— Значит, мне опять на два года засесть дома! Не желаю, — упорствовала Катя. — И так никогда в театр не выбраться, книжки не почитать.
И там и тут была своя правда, как во всяком семейном споре, и Андрей колебался, не зная, чью сторону принять. Домашняя жизнь, которая до сих пор не затрагивала его главных интересов, открывалась изнутри, наполненная волнующей простотой и значением. Вникая в семейные дела, он невольно переосмысливал многое в жизни и взаимоотношениях своих товарищей по работе.
Трудно сказать, что от чего шло. Возможно, начало было положено в день поездки на пароходе, сблизившей его с товарищами.
Либо наоборот, переживая Катины дела, он начинал понимать, что подобные заботы есть в жизни каждого, и это по-новому сближало с людьми, помогая заполнить разрыв, который он болезненно ощущал в последнее время.
По вечерам забегал Борисов, он как-то быстро и прочно сошелся с домашними. Ему очень поправилась затея Николая Павловича с игрушками для ребят. Обменный пункт игрушек пользовался в домохозяйстве успехом, в соседних домах «подхватили почин», как выражался отец, собрали ненужные игрушки и также стали выдавать их напрокат.
— Напрасно ты посмеиваешься, — говорил Борисов Андрею, — это может стать большим делом. Надо бы вас, Николай Павлович, заслушать на райисполкоме.
Впоследствии, когда Борисов стал членом бюро райкома, он не забыл этого разговора и действительно пригласил Николая Павловича в райисполком. По больше всего у него оказалось общего с Катей. В первый же вечер они заспорили о методах воспитания детей.
— Ну, а как насчет четырехчасового дня для семейных женщин? — спросил Борисова Андрей.
Борисов целиком поддержал Катю. Женщинам работать, ну, если не четыре, так попервоначалу хоть шесть часов в день. Пока это, может, и недостижимо, но стремиться к этому надо. Андрей больше не чувствовал себя посторонним при этих разговорах.
Только иногда он вдруг переставал слышать, о чем говорят кругом, странная рассеянная улыбка появлялась на его бледном лице. У него теперь была своя тайна, и эта тайна — такая запретная, что и думать о ней как-то страшно, — вселяла в него чувство превосходства и над Катей и над Борисовым.
Один раз Борисов пришел вместе с Кривицким. Андрей решил, что Кривицкому нужно что-то выяснить по работе, но Кривицкий попросил показать ему больную ногу и, убедившись, что ничего опасного уже нет, начал болтать о всяких пустяках. Посещение Кривицкого тронуло Андрея. Кто мог ожидать от этого желчного человека такого внимания?
Борисов передал Андрею приветы от инженеров, лаборантов, и Андрей впервые почувствовал, как много нитей по-разному связывают его с лабораторией. Он расспрашивал, как обстоят дела у Воронько с Верой Сорокиной, интересовался здоровьем жены Ванюшкина, настроением Сони Манжула. Борисов, немного щеголяя своей осведомленностью, отвечал с подробностями, делая вид, что не замечает изумления Кривицкого.
— Э, да вы, оказывается, любители посудачить, — не утерпел Кривицкий. — Тогда и я с вами.
При слове «посудачить» Андрей смутился, Борисов же был доволен. Черт с ней, с терминологией, важно, что лед тронулся. Поездка в Лесопарк не прошла для Андрея бесследно. Ай да я, ай да парторг!
А Кривицкий между тем разошелся. Подмечая в людях слабости и пороки, он находил для каждого краткие определения. Так, Потапенко он называл — «пирожок ни с чем», Долгина — «не человек, а меню — все, что угодно».
За два дня до выхода Андрея на работу к нему приехал Рейнгольд. После общих расспросов о здоровье он неловко замолчал.
— Что у вас стряслось? — не выдержал Андрей.
Впалые щеки Рейнгольда медленно заливал неровный румянец. Не поднимая глаз, он попросил Андрея сохранить их разговор в тайне. Андрей дал слово.
— Видите ли, Андрей Николаевич, — выдавил Рейнгольд, разглядывая свои пальцы. — У меня сегодня… меня вызвал один товарищ… он мне дал понять… Не знаю, может быть, я сам его так понял…
Затратив полчаса, Андрей выяснил следующее: Рейнгольд получил предложение сделать Потапенко соавтором своего синхронизатора. Потапенко вызвал его, и не то чтобы так прямо навязал соавторство, но дал понять, что если Рейнгольд согласится, то Потапенко широко поставит производство синхронизаторов, распространит их по всем станциям Союза и, пользуясь связями в министерстве, может быть, сумеет добиться выдвижения авторов на Сталинскую премию.