Поговорим, однако, о картине.
- Да, поговорим о картине.
- Я представляю себе богиню любви, снизошедшую с Олимпа к смертному на современную землю. Она мерзнет и старается согреть свое божественное тело в широких темных мехах и ноги - на коленях у возлюбленного. Я представляю себе любимца прекрасной деспотицы, хлещущей своего раба, когда она устанет целовать его,- а он тем безумнее любит ее, чем больше она топчет его ногами, - и вот, я назову картину "Венера в мехах".
Художник пишет медленно. Но тем быстрее растет его страсть. Боюсь, он кончит тем, что лишит себя жизни. Она играет им, задает ему загадки, а он не может их разрешить и чувствует, что кровь его сочится из него, - она же всем этим забавляется.
Во время сеанса она лакомится конфетами, скатывает из бумаги шарики и бросается ими в него.
- Меня радует, что вы так хорошо настроены, милостивая государыня, говорит художник, - но ваше лицо совершенно потеряло то выражение, которое мне нужно для моей картины.
- То выражение, которое вам нужно для вашей картины? - повторяет она, улыбаясь. - Потерпите минутку.
Она выпрямляется во весь рост и наносит мне удар хлыстом. Художник в оцепенении смотрит на нее, лицо его выражает детское изумление и смесь отвращения с восхищением.
И с каждым наносимым мне ударом лицо Ванды все больше и больше принимает тот жестокий и издевательский характер, который приводит меня в такой жуткий восторг.
- Теперь у меня то выражение, которое вам нужно для вашей картины?
Художник в смятении опускает глаза перед холодным блеском ее глаз.
- Выражение то... - запинается он, - только я не могу теперь писать...
- Как? - насмешливо говорит Ванда. - Может быть, я могу вам помочь?
- Да! - вскрикивает немец, как безумный. - Ударьте и меня!
- О, с удовольствием! - отвечает она, пожимая плечами. - Но если я хлестну, то хлестну всерьез.
- Забейте меня насмерть!
- Так вы дадите мне связать вас? - улыбаясь, спрашивает Ванда.
- Да... - стонет он.
Ванда вышла на минутку и вернулась с веревками в руках.
- Итак - есть ли еще в вас мужество отдаться на гнев и милость в руки Венеры в мехах, прекрасной де-спотицы? - заговорила она насмешливо.
- Вяжите меня, - глухо ответил художник.
Ванда связала ему руки за спиной, продела одну веревку под руки, другую вокруг талии и привязала его так к оконной перекладине, потом откинула плащ, схватила хлыст и подошла к нему.
Для меня эта сцена была полна неописуемого, устрашающего очарования. Я чувствовал удары своего сердца, когда она вытянула руку для первого удара, замахнулась, хлыст со свистом прорезал воздух, и он слегка вздрогнул под ударом, и потом, когда она с полураскрытым ртом - так что зубы ее сверкали между ярко-красными губами - наносила удар за ударом, а он смотрел на нее своими трогательными голубыми глазами, словно моля о пощаде, - я не в силах этого описать.
Она теперь позирует ему одна. Он работает над ее головой.
Меня она поместила в соседней комнате за тяжелой дверной портьерой, где меня видно не было, но я видел все.
Что же она только думает?
Боится она его? Совсем она его уже с ума свела? Или это задумано как новая пытка для меня? У меня дрожат колени.
Они беседуют. Он так сильно понизил голос, что я не могу ничего разобрать, и она отвечает так же. Что это значит? Нет ли между ними какого-то соглашения?
Я страдаю ужасно - сердце мое готово разорваться.
Вот он становится перед ней на колени, обнимает ее, прижимает свою голову к ее груди - а она - жестокая - она смеется - и вот я слышу, она говорит громко:
- Ах, вам опять нужен хлыст!
- Женщина! Богиня! - восклицает юноша. - Неужели же у тебя совсем нет сердца? Неужели ты совсем не умеешь любить? Совсем не знаешь, что значит любить, изнемогать от томления, от страсти. Неужели ты и представить себе не можешь, как я страдаю? Неужели в тебе совсем нет жалости ко мне?
- Нет! - гордо и насмешливо отвечает она.
- Есть только хлыст.
Она быстро вытаскивает его из кармана плаща и ударяет его рукоятью в лицо. Он выпрямляется и отступает от нее на несколько шагов.
- Теперь вы, наверное, опять в состоянии писать? - равнодушно спрашивает она. Он ничего ей не отвечает, но молча вновь подходит к мольберту и берется за кисти и палитру.
Она изумительно удачно вышла. Это портрет, стремящийся к сходству и в то же время представляющий как будто некий идеал, - так знойны, так сверхъестественны, так, я сказал бы, дьявольски краски.
Художник вложил в картину все свои муки, свое обожание и свое проклятие.
Теперь он пишет меня. Мы ежедневно проводим по нескольку часов наедине. Сегодня он вдруг обращается ко мне своим дрожащим голосом:
- Вы любите эту женщину?
- Да.
- Я тоже люблю ее.
Слезы залили ему глаза. Некоторое время он молчал
и продолжал писать.
- У нас в Германии есть гора, - пробормотал он потом про себя, - в которой она живет. Она - дьяволица.
Картина готова. Она хотела заплатить ему за нее - щедро, по-царски заплатить. Он отказался.
- О, вы мне уже заплатили, - сказал он со страдальческой улыбкой.
Перед своим уходом он с таинственным видом приоткрыл свою папку и дал мне заглянуть в нее. Я испугался. Ее голова глянула на меня совсем как живая - словно из зеркала.
- Ее я унесу с собой, - сказал он. - Это мое, этого она не может у меня отнять, я ее заслужил достаточно тяжко.
- В сущности, мне все же жаль бедного художника, - сказала она мне сегодня. - Глупо быть такой добродетельной, как я. Ты этого не находишь?
Я не посмел дать ей ответ.
- Ах, я и забыла, что говорю с рабом - я хочу вые-хать, хочу рассеяться, забыться. - Коляску - живо!
Новый фантастический туалет: русские полусапожки из фиолетового бархата с горностаевой опушкой, платье из такого же материала, подхваченное и отделанное узкими полосками и кокардами такого же меха, соответствующее коротенькое прилегающее пальто, равным образом богато подбитое и обшитое горностаем; высокая горностаевая шапочка в стиле Екатерины II, с небольшой эгреткой, приколотой алмазным аграфом; рыжие волосы распущены по спине. В таком наряде она садится на козлы и правит сама, я же сажусь позади нее. Как она хлещет лошадей! Упряжка мчится как бешеная!
Сегодня она, очевидно, хочет привлечь к себе всеобщее внимание, и это ей вполне удается. Сегодня она - львица Cascine. Ее то и дело приветствуют из экипажей; на дорожке для пешеходов люди собираются в группы и говорят о ней. Но она ни на кого не обращает внимания, только изредка отвечает легким наклоном головы на приветствия кавалеров постарше.
Тут навстречу на стройном горячем вороном скачет какой-то молодой человек; завидев Ванду, он сдерживает коня и пускает его шагом; вот он уже совсем близко - он осаживает коня и пропускает ее - теперь и она бросает на него взгляд - львица на льва. Глаза их встречаются - и, промчавшись мимо него, она не может противиться магической силе его глаз и поворачивает голову ему вслед.
У меня замирает сердце, когда я перехватываю этот полуизумленный, полувосхищенный взгляд, которым она окидывает его, - но он того заслуживает.
Видит Бог, это очень красивый мужчина. Нет, больше того: живого такого мужчину я еще никогда не видел. В Бельведере он стоит высеченный из мрамора, с той же стройной и однако железной мускулатурой, с тем же лицом, с теми же развевающимися локонами и - что придает ему столь своеобразную красоту совсем без бороды. Если бы у него были менее узкие ляжки, его можно было бы принять за переодетую женщину, а странная складка вокруг рта, львиная губа, из-под которой виднеются зубы и которая вмиг придает всему лицу выражение какой-то жестокости... Аполлон, сдирающий кожу с Марсия. На нем высокие черные сапоги, прилегающие рейтузы из белой кожи, короткая меховая куртка вроде тех, которые носят итальянские кавалерийские офицеры, - из черного сукна с каракулевой опушкой и богатой отделкой из шнурков; на черных локонах - красная феска.