..
- Перестань, дитя...
- Я так хочу!
- Ванда!
- Поди сюда, дай мне тебя связать, - продолжила она и весело заскакала по комнате. - Я хочу видеть тебя влюбленным - по-настоящему, понимаешь? Вот и веревки. Только сумею ли я еще?
Она начала с того, что опутала мои ноги, затем крепко связала мне за спиной запястья и, наконец, скрутила меня по рукам, как какого-нибудь преступника.
- Вот так! - сказала она с веселым рвением. - Ты еще можешь пошевельнуться?
- Нет.
- Отлично...
Затем она сделала петлю из толстой веревки, набросила ее на меня через голову, спустила ее до самых бедер, потом плотно стянула петлю и привязала меня к колонне.
Необъяснимый ужас охватил меня в это мгновение.
- У меня такое чувство, точно мне предстоит казнь, - тихо сказал я.
- Сегодня ты и должен отведать хлыста как следует! - воскликнула Ванда.
- Тогда надень и меховую кофточку, - сказал я, - прошу тебя.
- Уж это удовольствие я тебе могу доставить, - ответила она, доставая свою кацавейку и с улыбкой надевая ее. Потом она сложила руки на груди и останови-лась передо мной, глядя на меня полузакрытыми глазами.
- Знаешь ты историю о быке Дионисия? - спросила она.
- Помню, но смутно, - а что?
- Один придворный изобрел для тирана Сиракуз новое орудие пытки железного быка, в которого запирался осужденный на смерть и который помещался затем на огромный пылающий костер.
И когда железный бык накалялся и осужденный начинал в муках кричать, его стенания звучали, точно рев быка.
Дионисий одарил изобретателя милостивой улыбкой и, чтобы тут же испытать его изобретение, приказал запереть его в железного быка первым.
История эта чрезвычайно поучительна.
Ты привил мне эгоизм, высокомерие, жестокость - пусть же ты станешь их первой жертвой. Теперь я действительно нахожу удовольствие в сознании своей власти, в злоупотреблении этой властью над человеком, одаренным умом, чувством и волей, как и я, - над мужчиной, который умственно и физически сильнее меня, но в особенности - над человеком, который любит меня.
Любишь ли ты меня еще?
- До безумия! - воскликнул я.
- Тем лучше, - ответила она, - тем большее наслаждение тебе доставит то, что я хочу сейчас с тобой сделать.
- Но что у тебя на уме, - спросил я, - я тебя не понимаю. Сегодня в твоих глазах действительно сверкает жестокость - и ты так необычайно прекрасна - совсем, совсем "Венера в мехах".
Ничего не ответив, Ванда обвила рукой мою шею и поцеловала меня. В этот миг меня снова охватил могучий фанатизм моей страсти.
- Ну, где же хлыст? - спросил я.
Ванда засмеялась и отступила на два шага.
- Так ты во что бы то ни стало хочешь хлыста? - воскликнула она, надменно откинув голову.
-Да.
В одно мгновение лицо Ванды совершенно изменилось, точно исказившись гневом, - на миг она мне даже показалась некрасивой.
- В таком случае, хлещите его! - громко крикнула она.
И в то же мгновение полог ее кровати раздвинулся, и показалась черная курчавая голова красавца грека. Вначале я онемел, оцепенел. Положение было до омерзительности комично - я сам громко расхохотался бы, если бы оно не было для меня в то же время так отчаянно грустно, так позорно.
Это превосходило мою фантазию. Холод пробежал у меня по-спине, когда я увидел своего соперника, в его высоких сапогах для верховой езды, узких белых рейтузах, щегольской бархатной куртке - и взгляд мой остановился на его атлетических членах.
- Вы в самом деле жестоки, - сказал он, обернувшись к Ванде.
- Всего лишь алчна до наслаждений, - ответила она с жестоким юмором. Одно наслаждение придает жизни ценность. Кто наслаждается, тот тяжело расстается с жизнью; кто страдает или терпит лишения, тот приветствует смерть, как друга.
Но кто хочет наслаждаться, тот должен принимать жизнь весело - в античном духе, - его не должно страшить наслаждение, полученное за счет других, он не должен знать жалости никогда; как животных он должен запрягать других в свою колесницу, в свой плуг; людей, чувствующих и жаждущих наслаждений, как и он сам, - превращать в своих рабов, без зазрения совести использовать их себе на потребу, себе на радость и не интересоваться, чувствуют они себя при этом хорошо или же погибают.
Он всегда должен иметь перед глазами, помнить одно: "Если бы я так же был в их руках, как они в моих, они бы поступали со мной так же, и мне пришлось бы оплачивать их наслаждения своим потом, своей кровью, своей душой". Таков был мир древних. Наслаждение и жестокость, свобода и рабство от века шли рука об руку. Люди, желающие жить подобно олимпийцам, должны иметь рабов, которых они могут бросить в свои рыбные пруды, гладиаторов, которых они могут заставить сражаться во время своих роскошных пиров, не принимая близко к сердцу, если при этом на них брызнет немного крови.
Ее слова совершенно отрезвили меня.
- Развяжи меня! - гневно крикнул я.
- Разве вы не раб мой, не моя собственность? - возразила Ванда. - Не угодно ли, чтобы я показала вам договор?
- Развяжи меня! - громко и с угрозой крикнул я. - Иначе... - И я рванул веревки.
- Может он вырваться, как вы думаете? - спросила она. - Ведь он грозился убить меня.
- Не беспокойтесь, - ответил грек, проверяя мои узы.
- Я закричу, позову на помощь... - снова заговорил я.
- Никто не услышит вас, - ответила Ванда, - и никто не помешает мне снова глумиться над вашими священнейшими чувствами и вести с вами недостойную игру, - продолжала она, с сатанинской насмешкой повторяя фразы из моего письма к ней.
- Находите вы меня в эту минуту просто жестокой и безжалостной или же я готова стать низкой и пошлой? Что-что? Любите вы меня еще или уже ненавидите и презираете? Вот хлыст, - она протянула его греку, который быстро приблизился ко мне.
- Не смейте! - крикнул я, весь дрожа от негодования, - от вас я не потерплю...
- Это вам только кажется - оттого, что на мне нет мехов, - с наглой улыбкой проговорил грек и взял с кровати свою короткую соболью шубу.
- Вы восхитительны! - воскликнула Ванда, поцеловала его и помогла ему надеть шубу.
- Должен ли я в самом деле отхлестать его? - спросил он.
- Делайте с ним, что хотите, - ответила Ванда.
- Животное! - вскрикнул я, не помня себя.
Грек окинул меня своим холодным тигриным взглядом и испытал хлыст; мускулы его напряглись, когда он замахнулся и со свистом рассек хлыстом воздух, а я был привязан, как Марсий, и вынужден был смотреть, как Аполлон готовится содрать с меня кожу.
Мой взор блуждал по комнате и застыл на потолке, где филистимляне ослепляли Самсона, лежащего у ног Далилы. Картина показалась мне в ту минуту точно каким-то символом, каким-то вечным образом страсти, сладострастия, любви мужчины к женщине. "Каждый из нас, в сущности - тот же Самсон, - думал я, - и каждому из нас так или иначе изменяет, в конце концов, женщина, которую он любит, - носит ли она платье из сукна, или же собольи меха".
- Ну, тогда глядите, - воскликнул грек, - как я буду его дрессировать.
Он обнажил зубы, и лицо его приняло то самое кровожадное выражение, которое испугало меня при первой же встрече с ним.
И он принялся хлестать меня - так беспощадно, так ужасно, что под каждым ударом я съеживался и начинал дрожать всем телом, и даже слезы потекли у меня по щекам, - а Ванда лежала на оттоманке в своей меховой кофточке, опершись на руку, глядела на меня с жестоким любопытством и покатывалась со смеху.
Нет слов описать то чувство, которое порождают издевательства над вами вашего счастливого соперника на глазах у боготворимой вами женщины. Я изнемогал от стыда и отчаяния.
И что самое позорное: вначале я почувствовал какую-то фантастическую, сверхчувственную прелесть в своем жалком положении - под хлыстом Аполлона и под жестокий смех моей Венеры.
Но Аполлон, удар за ударом, вышиб из меня эту поэзию, пока я, наконец, стиснув в бессильной ярости зубы, не проклял и себя, и свою сладострастную фантазию, и женщину, и любовь.
Теперь только я с ужасающей ясностью в один миг увидел, куда заводит мужчину - начиная с Олоферна и Агамемнона, - слепая страсть, сладострастие: в мешок, в сети женщины, предательницы и изменницы, к горю, рабству и смерти.