Венера это или вдова?
На этот раз вдова, потому что мадам Тартаковская, приседая, просит у меня от ее имени книг для чтения. Я бегу к себе в комнату и поспешно хватаю со стола пару томов.
Слишком поздно я вспоминаю, что в одном из них лежит мой снимок с Венерой. И теперь он у этой белой женщины там наверху, вместе с моими излияниями.
Что-то она обо мне скажет?
Я слышу, она смеется.
Не надо мной ли?
Полнолуние! Вот уже луна вышла из-за верхушек невысоких елей, окаймляющих парк, и серебристый аромат разлился над террасой, над купами деревьев, залил всю местность, насколько хватает глаз, и мягко расплывается вдали, словно трепещущие воды.
Я не в силах противиться, что-то меня так странно манит, зовет. Я снова одеваюсь и выхожу в сад.
Меня влечет туда, на лужайку, к ней, к моей богине, к моей возлюбленной.
Ночь холодна. Я мерзну. Воздух, тяжелый от ароматов цветов и леса, опьяняет.
Какое торжество! Какая вокруг музыка! Рыдает соловей. Совсем тихо подрагивают в бледно-синем мерцании звезды. Лужайка кажется гладкой, как зеркало, как ледяной покров пруда.
Божественно-величаво, вся светясь, возвышается статуя Венеры. Но что это там?
С мраморных плеч богини до самых ступней ее ниспадает длинный плащ из темного меха - я стою в оцепенении, не сводя с нее глаз, и снова меня охватывает этот неописуемый испуг, и я бросаюсь бежать.
Я ускоряю шаги - и вдруг замечаю, что ошибся аллеей, и только я хочу свернуть в сторону, в один из зеленых проходов, смотрю - передо мной на каменной скамье сидит Венера - прекрасная каменная богиня - нет! настоящая богиня любви с теплой кровью и бьющимся пульсом. Да, она ожила для меня, как та известная статуя, которая начала дышать для своего творца. Правда, чудо совершилось только наполовину: еще каменными кажутся ее белые волосы, еще мерцают, как лунный свет, ее белые одежды - или это атлас? - а с плеч ее ниспадает темный мех... Но губы у нее уже красны, и окрашиваются щеки, и из глаз ее в меня попадают два зеленых луча - и вот она смеется!
Ее смех такой странный, такой - ах! это неописуемо, у меня захватывает от него дыхание, и я бегу дальше, но через каждые несколько шагов вынужден останавливаться, чтобы перевести дух, - а этот насмешливый смех преследует меня через сумрачные лиственные проходы, через освещенные лужайки, до самой чащи, сквозь которую могут пробиться лишь одинокие лунные лучи. Я больше не нахожу дороги, блуждаю кругами, холодные жемчужные капли выступают у меня на лбу.
Наконец я останавливаюсь и произношу краткий монолог.
Он звучит - ну да, ведь наедине с самими собой люди всегда бывают либо очень любезны, либо очень грубы...
Итак, я говорю себе: Осел!
Это слово оказывает грандиозное действие, точно заклинание, спасающее меня и приводящее в себя.
Мгновенно я успокаиваюсь.
Я повторяю удовлетворенно: Осел!
И вот я снова вижу все ясно и отчетливо: вот фонтан, вон буковая аллея, вон там дом. И я медленно направляюсь теперь к нему.
Тут - опять же внезапно - за зеленой стеной, залитой лунным светом, словно вышитой серебром, - белая фигура, прекрасная каменная женщина, которую я боготворю, которой страшусь, от которой бегу.
В два-три прыжка я подбегаю к дому, перевожу дыхание и задумываюсь.
Ну? Что же я теперь такое: маленький дилетант или большой осел?
Знойное утро, в воздухе душно, тянет крепкими, возбуждающими ароматами.
Я снова сижу в своей увитой жимолостью беседке и читаю "Одиссею". Читаю о пленительной волшебнице, превращающей своих поклонников в зверей. Превосходный образ античной любви.
Тихо шелестят ветви и стебли, шелестят листья моей книги, что-то шелестит на террасе.
Женское платье...
Вот она - Венера - только без мехов - нет! на сей раз это - вдова - и все же - Венера - о, что за женщина!
Как она стоит передо мной в легком белом утреннем одеянии и смотрит на меня, какой поэзией, какой прелестью и грацией дышит ее изящная фигура! Она не крупная, но и не маленькая.
Головка - скорее привлекательна, пикантна, в духе эпохи маркизы Помпадур, чем красива в строгом смысле, но все же как обворожительна! Мягкий рисунок не слишком маленького рта, чарующий задор в выражении полных губ - кожа так бесконечно нежна, что всюду просвечивают голубые жилки, даже через муслин, прикрывающий руки и грудь, - как пышно завиваются эти рыжие волосы, - да, они у нее не белокурые, не золотистые, а рыжие - как демонически и все же мило играют они у ее затылка - но вот меня настигают ее глаза, словно две зеленые молнии, - да, они зеленые, эти глаза, с таящейся в них неописуемой мягкой силой, - зеленые, но того оттенка, какой бывает в драгоценных каменьях, в бездонных горных озерах.
Она замечает мое замешательство, сделавшее меня прямо-таки невежей: я остался сидеть и забыл снять с головы фуражку.
Она лукаво улыбается.
Наконец, я поднимаюсь, кланяюсь. Она подходит ближе и разражается звонким, почти детским смехом. Я что-то бормочу, запинаюсь, как может бормотать в такую минуту только маленький дилетант или большой осел.
Так мы познакомились.
Богиня осведомилась о моем имени и назвала свое.
Ее зовут Ванда фон Дунаева.
И она действительно моя Венера.
- Но, сударыня, как вам пришла в голову такая идея?
- Мне ее подал снимок, лежащий в одной из ваших книг...
- Я забыл его.
- Эти странные заметки на обороте...
- Почему странные?
Она посмотрела мне прямо в глаза.
- Мне всегда хотелось встретить настоящего мечтателя, фантаста - ради разнообразия... Ну, а вы мне кажетесь, по всему, одним из самых безудержных.
- Милостивая государыня... в самом деле... - опять роковое ослиное бормотание, и, в довершение, я краснею, - так, как это еще прилично было бы шестнадцатилетнему юнцу, но мне, который почти на целых десять лет старше...
- Вы сегодня ночью испугали меня.
- Да, собственно, дело в том... не угодно ли вам, впрочем, присесть?
Она села, наслаждаясь моим испугом, - ибо я боялся ее теперь, средь бела дня, еще больше. У ее верхней губы витала чарующая улыбка.
- Вы смотрите на любовь, - заговорила она, - и прежде всего на женщину, как на нечто враждебное, нечто, против чего вы стараетесь, хотя и тщетно, защищаться, но чью власть вы чувствуете, как сладостную муку, как жалящую жестокость. Взгляд вполне современный.
- Вы его не разделяете?
- Я с ним не согласна, - сказала она быстро и решительно и покачала головой, отчего ее локоны взметнулись, как красные языки пламени.
- Для меня веселая чувственность эллинов - радость без страдания идеал, который я стремлюсь осуществить в своей жизни. Потому что в ту любовь, которую проповедует христианство, которую проповедуют современные люди, эти рыцари духа, - в нее я не верю. Да, да, вы только посмотрите на меня - я гораздо хуже еретички: я - язычница.
Долго ли, думаешь ты, богиня любви
размышляла,
В роще на Иде, когда ей приглянулся Анхиз?
Меня всегда восхищали эти строки из "Римских элегий" Гете.
В природе лежит только эта любовь героического времени, "когда олимпийцы влюблялись". В то время
...за взглядом
Шло вожделенье, и вслед - миг утоленья его
- Все остальное - надуманно, неискренне, лживо. Только благодаря христианству - жестокая эмблема которого, крест, всегда была для меня чем-то ужасным...
- в природу и ее безгрешные влечения впервые было внесено нечто чуждое, враждебное. Борьба духа с чувственным миром - вот евангелие современности. Я не хочу в этом участвовать!
- Да вам бы на Олимпе жить, сударыня, - ответил я, - Ну, а мы, современные люди, не переносим античной веселости - и менее всего в любви. Одна мысль о том, чтобы делить женщину, хотя бы она была какой-нибудь Аспазией, с другими, нас возмущает; мы ревнивы, как наш Бог. И вот почему имя прекрасной Фрины стало у нас бранным словом.
Мы предпочитаем худосочную, бледную Гольбейнов-скую деву, принадлежащую нам одним, античной Венере, которая, как бы она ни была божественно прекрасна, любит сегодня Анхиза, завтра Париса, послезавтра Адониса.