Вопрос:Да, но…
Ответ:Не перебивайте! И вот я возвращался на поезде. В купе соседи без конца ели: на газете помятые, треснувшие яйца, лопнувший, в хлебной крошке, помидор, соль в спичечном коробке. И кто-то читал вслух статью из той мокрой и сальной газеты, расстеленной на столике, о том, что наш остров занимает первое место по числу абортов на душу населения, а в тюрьме, наоборот, никто из заключенных женщин от детей не избавляется - все сохраняют и стараются забеременеть хоть от охранника, хоть от кого-нибудь, так сказать, непорочное зачатие. И один мужчина, который сидел напротив и окунал картофелины в горку влажной соли на той статье, на тех самых женщинах, говорил, что ребенок для них - средство получить усиленное питание, к тому же они не работают, а главное - это амнистия в связи с материнством. Их в первую очередь освобождают. А потом они выходят с зоны, и большинство таких матерей по статистике на воле детей бросают. Потом он стал рассказывать про своего товарища, священника, у которого была собака с человеческими глазами. Просто человек, только в шкуре. И она отгрызла своим детям головы. Тогда этот поп ее убил. Он отхлебнул чай и, глядя в окно, сказал: “Что можно ждать от страны, где матери убивают своих детей?”. А поезд как раз медленно ехал по мосту через реку, а на замерзшей реке, на снегу, двое - он и она - вытаптывали большие буквы, огромные, чтобы издалека было видно, из проходящих поездов, как раз из нашего окна.
Вопрос:И что они вытоптали? Какие слова?
Ответ:Не знаю. Они только начали, а поезд уже проехал мимо.
Вопрос:Но это же важно!
Ответ:Но я же не мог остановить поезд!
Вопрос:Ну, хорошо. И вот вы вернулись, сели на трамвай, доехали до Дома на площади.
Ответ:Я вернулся, сел на трамвай, доехал до Дома на площади. Иду от остановки. Издалека вижу, как в окно мне Папашка машет. Кричит неслышимо, бьет костяшками пальцев по стеклу, показывает что-то руками. Он увидел, что я без разрешения вернулся, и все понял. И вот я выхожу на середину площади, тут он выбегает из дверей, кричит: “Анатолий! Что ты делаешь! Молчи! Не надо! Ничего не изменишь, а себя погубишь!”. Он сбегал по ступенькам, а вход как раз под окнами, где суд. И тут из окна на него свалились огромные часы. Белый мраморный медведь с циферблатом на пузе.
Вопрос:Вот они, объятия белого мишки.
Ответ:Да. Я подбежал к нему. Старик еще дышал, вернее, сипел, свистел почти. И смотрит мне в глаза. Будто все понимает, но говорить уже нет смысла. Похороны были только во вторник - из-за вскрытия, из-за того, что суббота и воскресенье - выходные. Было много народа, все наши, начальство, какие-то ветераны. Вдова и три дочери - все в черных платках. Было морозно, так они сначала надели шапки, а на шапки уже повязали платки. Да и мужчины все стояли в ушанках, вернее, приплясывали, чтобы как-то согреться. Гроб выскользннул из веревок и встал вертикально - пришлось вытягивать обратно и снова опускать. Могилу выкопали заранее, а накануне похорон ударил мороз, и все заледенело - не могли закопать. Долбили землю ломами, лопатами - не оставишь же могилу открытой. В гробу Папашка вытянулся, как на параде. Какая-то женщина рядом со мной - не знаю, кем она ему была, - вздохнула: “Вот, Паша, ты и в гробу красавец. Прямо не покойник, а жених”. А я смотрел на него и вспоминал: по телевизору рассказывали, что раньше хоронили сидячими - в позе эмбриона, с ногами, прижатыми к груди, как бы для того, чтобы человек мог родиться вторично. А могила - это как матка. То есть погружение в могилу и есть совокупление с землей, вроде как оплодотворение земли человеком. Выходило, что Папашка - жених земли. С одной стороны - для нас - похороны, а с другой стороны - для него - свадьба. Поэтому покойников и моют и одевают, как на свадьбу.
И венчик даже на голове Папашки - это, как у вступающего в брак - венец. И вот раньше, те же греки, думали, что мертвые, женившись, продолжают жить в могилах и питаются тем, что им принесут, и пьют вылитое на них вино. А у нас ведь то же самое: посмотрел на соседние могилы, а там чего только за крест не положат - и яблоки, и бананы. А потом опомнился: Господи, о чем я думаю! Тут три девчонки из-за меня без отца остались…
Вопрос:И тогда?
Ответ:Тогда я на поминках выпил за упокой его души сто грамм, закусил блинком и поехал на трамвае. Туда. Вышел на площадь и сказал то, что должен был сказать. Стою на остановке и говорю: “Я - не шерстинка!”.
Вопрос:И?
Ответ:Дальше все было по считалке. Суд. Зона.
Вопрос:А судья был с нашлепкой из красной глины на лбу, в мантии из алой занавески для душа и в парике из клубка серой шерсти?
Ответ:Да. А откуда вы знаете?
Вопрос:Догадался. А суд был - все как положено? Ничего не нарушалось?
Ответ:Все образцово.
Вопрос:И что он сказал, этот, в занавеске?
Ответ:А что может сказать судья? Сказал, что пережитое очищает душу, а осиленное горе закаляет ее, что истины не узришь, а ослепнуть - ослепнешь, что люди хотят друг другу добра и не умеют. Потом как закричит: “Как вы не можете уразуметь - это не просто эники-беники, аты-баты, это - сила жизни! Вы что - хотите стать поперек жизни?”. Я ему: “А вы на меня голос не повышайте. Я вам больше не шерстинка. И ни суд ваш, ни жизнь по этой вашей считалке я больше не признаю. Делайте со мной что хотите”. Он рассвирепел: “Это только некоторым умникам кажется, что вселенная проста, как валенок: вот шерсть, вот шкура, вот кровавый след через трамвайные пути, вот хвост торчит из трубы на морозном закате. Да только вот положительного героя нет! Где ему взяться в этом мире? Это в романах он бьет зверя по яйцам, да вот мы-то не в романе! И кто ты против считалки? Ею мир держится! А там черным по белому: негритенок заупрямился, сказал считалочке, что не пойдет к морю, так она его за шкирку. Нравится, не нравится, а к морю все пойдут! И к морю не пойдешь, а полетишь, и зверю яйца поцелуешь! Понял, падла?”. И зачитал приговор, состоявший всего из одной фразы: “Только дикари верят в борьбу добра против зла”. И от себя добавил, что разговаривать с дикарем, доказывая, что деревянная куколка вовсе не бог, а просто куколка, бессмысленно. И еще, уходя, сказал: “Извини, браток, за маскарад - но сам понимаешь, не в парике дело”.
Вопрос:И весь суд?
Ответ:А что, мало?
Вопрос:Значит, свершилось правосудие.
Ответ:Дали последнюю свиданку с матерью и сестрой - и на этап. А Ленка не пришла.
Вопрос:Вы ей не могли этого простить?
Ответ:Сначала не мог, потом простил. Потом вообще другая жизнь началась. Вот ты свежий, еще волей пахнешь, еще ничего не понимаешь, а все надо знать. И никто тебе ничего не скажет, не объяснит. Сунул ложку в верхний карман куртки - нельзя, это знак петуха. Или пришел в столовую, сел на лавочку - нельзя, это стол, где обедают петухи.
Вопрос:Но что вы хотите? Чтобы петухов не было? Опускают на зоне осужденных за участие в групповом изнасиловании малолетних - это насилие, но таким образом торжествует справедливость. Око за око. Не все же верят в наказание на Страшном суде. Значит, за свое нужно отвечать здесь. А вы же ментом были. Так что все вроде и в порядке вещей. И потом, петухи - тоже люди, и они живут как-то. Для всего есть свой порядок. Опущенные - это просто часть порядка. Разве у вас не так было?
Ответ:Так. Вот у нас на зоне было около тысячи человек, а петухов пятнадцать-двадцать. Они сидели за отдельными столами, но спали в общем бараке. Строгий режим - из своего барака ты никуда не денешься, петух ты или не петух. Но спали они в своем углу, в петушьем. Они, конечно, нужны.