- На нем тени лежат удачно, видишь? - но тут же он спохватывался и исправлялся. - Он красивый, но зато злой. Он у тебя отнял колбасу, ясно?
- Когда? - удивленно спрашивала девочка. - Ты в прошлый раз тоже говорил, что украл, а он не украдывал.
- Он ее давно украл, когда тебя еще на свете не было, когда он вождем еще работал, - отвечал Генька, завершая очередной рисунок. - И меня тогда тоже еще не было...
- Ну все! - молодые супруги выскочили из дверей ЗАГСа и сели в машину. Едем праздновать! У нас сегодня ребрышки с "Цинандали", - Лёва развернулся и ущипнул Любу Маленькую между ребер. Девочка восторженно завизжала. - А у нас еще один праздник сегодня, между прочим, - уточнил Лёва. Люба вопросительно посмотрела на мужа. - Сегодня в Горьковском МХАТе последний раз "Рассветы" играют. Вообще последний. Все!
- Ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать, что пора жить по средствам. Кончилась халява с переправой через Ладогу. Сами себя кормить начинаем.
- Лично я давно уже начал, - отреагировал Геник. - Как себя помню, начал...
- А нам привыкать еще придется, - улыбнулась Люба. - Помнишь, что твоя мать говорила: "Если женишься на этой, с ребенком, - она опасливо посмотрела на дочку, прикрыла рот рукой и, прижав смех, добавила: - ...лишу наследства". Она какое наследство в виду имела?
- Ты зря смеешься, между прочим, - весело подхватил тему Лёва, продолжая вести машину. - Как мы с дачей закончили, в шестьдесят третьем, она только на жизнь отделять стала, а все остальное в камни вкладывала, в бриллианты. С шестьдесят третьего года по сегодняшний спектакль, значит. Двадцать два года. Не верила властям совершенно. И сейчас никому не верит.
- Вот Дурново-то! - промычал Генька. - Натуральное Дурново! А красивые камни-то хоть?
- Не знаю, - ответил Лёва. - Никто их сроду не видел. Мне отец перед смертью рассказал, зря, говорит, она это все затеяла, никому, говорит, это не нужно.
- Вот-вот... - задумчиво протянул Генрих. - Кому - щи жидкие, а кому брильянты мелкие...
Невестку, а в особенности дочку ее, Любу Маленькую, Любовь Львовна незалюбила с первого дня, но квартира была огромная, только незанятых комнат три, и не пустить молодую семью было глупо. Кроме того, Любовь Львовна представить себе не могла и в страшном сне, что Лёвушка может сгинуть куда-то в Бирюлево-Товарное и для любви самозабвенной, так же как и для помыкания, не останется ей ни одного живого объекта. Кроме Мурзилки. Но он-то существовал только для взаимности и любви...
- Слишком Люб много получается в одном месте, - недовольно отчитывала она сына. - Любовей этих... - эта твоя... с дочерью чужой - две... И та Любаша, которая была, первая твоя, размазня, - считай, трех перебрал. И никакого толку от них от всех. Что им тут всем, медом намазано?
- Ты, мам, себя еще не посчитала, - улыбнулся Лёва. - Всего четыре получается. Вернее, четыре с минусом.
- Это ты меня в минусы назначил? - мать не была настроена на шутку. - Ты меня вообще с ними не складывай. Я от них всегда отдельно буду, понятно? Я Дурново! Любовь Львовна! Я тебе - мать!
- Нет, мам, минус - это Любаша. - Лёва обычно не позволял себе быть втянутым в мамины скандалы. - Но я хочу ее с Любой познакомить, чтоб восстановить комплект. А потом мы ее замуж еще пристроим. За Геника.
- Это что еще за Геник? - с неподдельным интересом Любовь Львовна уставилась на сына. - Это фамилия или имя такое идиотское?
- Это хороший человек, мам. То пьющий, то нет. Но талантливый. Любин муж бывший, художник. При Любашкиной глупости и жертвенности - то, что им обоим нужно. Она его еще и спиртом из кабинета химии снабжать будет. За школьный счет.
- Идиотизм какой-то! - злобно отреагировала мать. - Еще чего не хватало! Просто идиотизм натуральный! Любашу - за алкоголика! Никакая она не глупая, просто...
- она бешено повертела глазными яблоками в поисках подходящего обозначения бывшей невестки. - Просто какая-то разобранная была, как тургеневская барышня.
- Тогда почему же не заладилось у вас? - спросил Лёва. - С первого дня не заладилось. Может, и у нас тогда бы брак не развалился.
- Потому что никто в семье Дурново пробирки мыть не должен, - гордо подняв голову, ответила Любовь Львовна. - Даже в собственном институте.
Лёва вздохнул:
- Она, мам, сейчас не пробирки моет, а химию преподает в школе. И не замужем.
- Ну вот и пусть преподает, - оборвала дискуссию мать, - а не за алкоголика замуж собирается.
Почему такое предложение сына с ее точки зрения выглядело идиотизмом, она объяснить, наверное, не смогла бы. Да и потребности никогда в этом не имела. Просто импульсы, моментально зарождавшиеся в неравнодушном материнском организме, распространялись, судя по всему, со скоростью, значительно опережающей самую стремительную скорость на свете - скорость мысли.
Жизнь в одном пространстве с молодыми, тем не менее, началась на редкость непредсказуемо: тихо и мирно. Девочку свекровь игнорировала, а Люба, к ее великому огорчению, никак не давала ей повода для жизненно необходимых пульсаций, бравших начало в височных долях головы.
"Расчетливая... - подумала она как-то про невестку не без доли уважения, и, машинально прибавив к ней для парности Маленькую Любу, передумала мысль, внеся нужное уточнение: - К наследству подбираются. Нужно переложить камни подальше..."
Если бы тогда, за пять минут до рождения дочери, кто-нибудь спросил двадцатипятилетнюю Любу, недавнюю выпускницу истфака МГУ, молодого искусствоведа, почему она, несмотря на последнюю, самую мучительную родовую схватку, решила в столь неответственный для такого дела момент назвать своего ребенка Любой, она вряд ли смогла бы вразумительно ответить. Имя, в точности повторяющее ее собственное, просто возникло само собой, вывернувшись откуда-то изнутри, из-под ложечки, прижимавшей его до поры до времени там, в неясном и тревожном пространстве между животом и головой.
Девочка получилась маленькой, меньше, как ей показалось, чем того требовала будущая жизнь, но в то же время - очень славной, с миниатюрными пальчиками на руках и ногах, пухлой складчатой попкой и неожиданно длинными черными волосами на маленькой кричащей головке.
- Есть! - радостно выкрикнул молодой врач-акушер после того как снова нажал локтем на верх Любиного живота. Показалась головка, и стало ясно, что кесарить теперь не придется. Он принял на руки первенца, благополучно завершившего выход в человечество, и с восторгом неопытного специалиста, неожиданно для себя самого сделавшего работу хорошо, поднес ребенка совсем близко к ней: - Девочка у вас, мамочка!
Настолько близко поднес, что лица Любочкиного Люба рассмотреть хорошо не смогла, но зато успела почувствовать, как остатки боли в момент откатили, отхлынули, как внутри у нее стало просторно и непривычно пусто, не там, где ныло и тревожило, а ниже, за брюшиной, в самой сердцевине прошлой боли. В том месте же, где была подложечка, где Любочка придумалась и получилась - сначала сама, а потом уже и это имя - стало, наоборот, тепло и нежно, будто кто-то разминал и поглаживал, не объясняя, для чего это делается. Любочка тем временем растянула рот в широкой безмолвной улыбке и снова прорезалась таким криком, что у Любы на миг остановилось сердце, и она в страхе посмотрела на врача. Тот подмигнул молодой матери и весело отреагировал:
- Ишь раздухарилась! Имечко хочет. Как звать-то тебя будут, марципанчик? он вопросительно посмотрел на Любу.
- Люба она, - с тихой радостью произнесла молодая мать, - Любочкой будет, как я ... Только Маленькой...