Нет! полно, не хочу придумывать ничего мрачного, ничего огорчительного поживем, посмотрим!
Одно у меня неотъемлемо - это любовь моей Веры! Все прочее одолею или презрю!
Тот же день, после обеда
Приглашение от Клирмовых на сегодняшний вечер! Приглашение по карточкам, как на большой праздник, и рассылается за несколько часов пред балом, а вчера ни слова о предположенном бале, ни слова, чтобы позвать меня? Как все это странно, необыкновенно, несогласно с их привычками соблюдать все закоренелые обряды светскости! Какое чудо могло расстроить заведенный порядок чинного дома Клирмовых?
Но мне все равно. Бог с ними и с их причудами! Меня этот вечер невыразимо радует: в шуме раута мне удобнее будет наговориться с Верою мы по-прежнему ускользнем от внимания, мешаясь с пестрою толпою; мы будем свободны, мы насладимся всеми благополучиями настоящего, всеми надеждами на будущее; мы условимся, как приготовить, как ускорить это желанное будущее! Мы... но зачем опережать мечтою эти блаженные часы?
Каждый восторг, каждая мысль, не разделенная с нею, я краду их у нее; ничего более не хочу чувствовать, пока не начну чувствовать и думать вместе с нею!
До вечера, возлюбленная всей жизни, всего сердца! До вечера, моя Вера, моя неотъемлемая, my own [Моя дорогая (англ.)] Вера!
III
На этом прерывается дневник Вадима. Почему? То знает нежная сестра, да знал бедный отец, да, может быть, отгадывало чье-то сердце, сердце, привыкшее понимать Вадима!
Л..., этот товарищ, у которого на свадебном бале Вадим и Вера познакомились, Л... находился на вечере Клирмовых и был свидетелем всех подробностей этого вечера.
Когда Вадим подъехал к ярко освещенному дому, когда он вступил в блестящий зал, его лицо горело всею радостью его сердца. Он был весел, он проходил поспешно пред рядами дам, раскланиваясь на все стороны и отыскивая молодую хозяйку; но тесные группы гостей, набившие все углы дома Клирмовых, останавливали его на каждом шагу, и нетерпеливый любовник долго бродил, не видя Веры. Вдруг сама Клирмова, зашитая в блондах, разубранная в перьях и бриллиантах, загородила ему дорогу и приветствовала его с ласковейшею из всех ласковых улыбок, расточаемых ею всем встречным, всем проходящим.
- Ах! Вадим Николаевич! Очень вам рада! - сказала она. - Вы, конечно, удивляетесь нашему приглашению не в пору, но мы и всех так же звали. Бал устроился нечаянно, для нынешней радости! Поздравьте же нас: мы давеча помолвили свою Верочку.
А вот позвольте мне познакомить вас и с женихом, с будущим зятем моим, генералом бароном Гохбергом.
В эту минуту к окостенелому Вадиму подвинулся мужчина зрелых лет, в огромных эполетах, с множеством орденов, наружности самой обыкновенной, и с покровительною вежливостью пожал его холодную руку. Судорожное движение пробежало по членам молодого человека, но, прежде чем он опомнился, веселый жених со своей победовидной тещей торжественно шествовали далее, собирая поздравления и поклоны.
Свирский остался на своем месте. Его голова кружилась - в глазах меркло; он был не в силах сделать шага вперед, выговорить слово. Бесчувственный, сам не зная, что делает, приник он к стоявшей вблизи мраморной полуколонне. Л... шел мимо, увидел его и, обрадованный его приездом, подбежал к нему со всеми выражениями искреннего удовольствия. Он говорил тщетно. Вадим отвечал бессмысленной улыбкой, но память, но душа его - до них не дошли слова радушного собрата; они были мертвы, мертвы, как все упования несчастного. Свирский был оглушен громовым заключением своей судьбы. Он сам еще не понимал ни слышанного известия, ни собственных чувств.
Вдруг он нервно вздрогнул... Что-то знакомое, тесно связанное с его бытием, поколебало воздух около него. Близость любимого предмета возвратила ему самопознание. Голос дрожащий, разбитый сильным волнением, прерывисто лепечет чуть внятные слова.
Вадим приходит в себя. Он поднял глаза - возле него Вера.
Она!..
Одетая, разукрашенная, - с изысканным, обдуманньгм вкусом, свежа, как первая любовь поэта, хороша, как счастливая невеста, с изящной ловкостью совершенного спокойствия, она стоит пред пораженным Вадимом, - и ничто, ничто не изменилось в ней, и никто, видя ее столь веселою, столь блистательною, никто не может подозревать малейшее горе в ее душе, малейшее облако над ее жизнию.
Правда, необыкновенный, лихорадочный румянец пылал неровно на ее щеках; правда, ее глаза то сверкали ярким огнем безумия, то блуждали, туманные и безвзорные, но улыбка, приросшая к ее устам, была достаточною вывескою для уверения света в ее счастье, и Вадим, один Вадим мог последнею вспышкою сочувствия угадать бурю в ее сердце, узнать страдание под усмешкою и траур души под праздничною обновою...
- Прости меня, прости меня, Вадим! я люблю тебя по-прежнему - нет! больше прежнего, больше, чем когда-нибудь! но я не могла противиться - мне грозили деревней, Костромой, заточеньем - бог знает чем!.. Я знала: ты был потерян для меня; я знала, что нас разлучают навеки... я решилась спасти мою любовь, жертвуя счастьем. Я повинуюсь, но...
Ее прервал адъютант Гохберга с приглашением на вальс; жених и мать показались в дверях залы. Вера бросила на Вадима невыразимый взгляд; ласковым наклонением головы ответила адъютанту и - вихрь вальса умчал ее! Вадима кольнуло в сердце как будто острием кинжала. Боль возвратила ему скованные силы его. Он оторвался от колонны и скорыми шагами выбежал из шумного бала, из освещенного дома...
На следующий день в одной из гостиниц на Тверской было заметно странное волнение. Прислуга бегала из этажа в этаж, из номера в номер. Содержатель был расстроен и в испуге. Молодые люди, его жильцы, сошлись в общую комнату, более или менее пораженные чем-то печальным, и все, знакомые и незнакомые, под влиянием общего участия, говорили вместе шепотом, как будто совещаясь о чем-нибудь. На лестницах и в прихожих суетились доктора, полиция и проч., и проч.
В одной из занятых комнат, у дверей плакал слуга, бывший прежде дядькою, потом камердинером Вадима Свирского; далее плац-майор и частный доктор казались занятыми значительным делом, а Л..., весь встревоженный, хлопотал, ухаживал около них, с жаром упрашивая о чем-то то одного, то другого. Старый слуга старался слезами подтверждать его убеждения, а на диване лежал недвижный труп. История Вадима была кончена. Он оставил полупройденное поприще; он не перенес переворота своей любви, погибели своих надежд, своих верований...
Он пал - он пал душою пред искушением отчаяния; он стал виновен в тяжком грехе пред лицом Всевышнего Судьи, всегда им чтимого; но пред людьми вся его жизнь говорит за него.
Не осуждайте Вадима! Приблизься, человек, выскажи над ним слово отвержения! приблизься тот, кто пребыл тверд, кто мужался, кто не роптал, когда с высоты блаженства одним махом рока он был свергаем в бездну всех страданий человечества!
По всем строгим и законным исследованиям докторов, покойник был признан покусившимся на свою жизнь в припадке белой горячки. Старый слуга клялся, что его барин на пути из Петербурга был болен и бредил всю дорогу, и он не лгал. Любовь Вадима была сумасшествием. Тело Вадима было предано земле с христианскою почестью.
Л... собрал бумаги своего друга; камердинер отвез их Екатерине Свирской, сестре усопшего.
В Москве около недели толковали об этом происшествии. Мнения и слухи были разногласны. В Английском клубе уверяли, что Свирский промотал, а может быть, и проиграл казенные деньги. В гостиных, в обществах утверждали, что ему отказала богатая невеста. Ультраромантики, прозябавшие в кондитерской Педотти, в кабинетах, посвященных жалобам на вселенную, со вздохом твердили, что Вадиму наскучила юдольная жизнь, вялая, бессвязная.
В доме Клирмовых менее всего заботились о Вадиме. Недоставало времени подумать о нем - шили приданое будущей баронессе да готовили праздники и балы к ее свадьбе. Княгиня Софья дня два не выходила из своей комнаты, сказавшись нездоровою.
Невеста... но ведь невесты обыкновенно сидят с женихами, говорят с.