Но в чем же, в таком случае, состояло мое участие в похоронах? Яму вырыла Лусс, она же положила в нее собаку, и она забросала яму землей. В общем, я участвовал как наблюдатель, участвовал своим присутствием. Как будто это были мои собственные похороны. Так оно и было. Хоронили под лиственницей. Это единственное дерево, которое я способен опознать. Странно, что для могилы она выбрала место под единственным деревом, которое я способен опознать. Иголочки цвета зеленоватой морской воды всегда казались мне шелковистыми и крапчатыми, как бы это сказать, с крохотными красными точками. У собаки в ушах были клещи, глаз у меня на это дело наметан, их похоронили вместе. Когда Лусс все кончила, она протянула мне лопату и задумалась. Я решил, что она сейчас заплачет, наступил подходящий момент, но она, наоборот, рассмеялась. Или она так плакала? Возможно, я ошибся, и она действительно плакала, издавая при этом звуки смеха. Смех и слезы - на слух мне их трудно различить. Лусс никогда больше не увидит своего Чарли, а она любила его, как единственного ребенка. Но если она была полна решимости похоронить собаку дома, почему же она не пригласила ветеринара, чтобы он умертвил ее здесь? Действительно ли она направлялась к ветеринару в тот момент, когда наши пути пересеклись? Или она заявила об этом единственно для того, чтобы уменьшить мою вину? Частные визиты, естественно, обходятся дороже. Лусс провела меня в гостиную, напоила и накормила по первой категории. К еде, к сожалению, я отнесся довольно равнодушно, зато напился в свое удовольствие. Если она и жила в стесненных обстоятельствах, то внешне это не было заметно. Хотя такие обстоятельства я чувствую сразу. Заметив, как тяжело дается мне сидячая поза, она принесла стул для моей негнущейся ноги. Обслуживая меня, она непрерывно говорила, но я не понял и сотой части. Собственноручно сняла с меня шляпу, чтобы повесить, полагаю, на вешалку, и, казалось, удивилась, когда шнурок отдернул шляпу назад. У нее жил попугай, очень красивый, самых модных расцветок. Я понимал его лучше. То есть я не хочу сказать, что понимал его лучше, чем она: просто я хочу сказать, что понимал его лучше, чем ее. Время от времени он восклицал по-французски: Пютен де конас де мерд! Прежде чем попасть к Лусс, он наверняка побывал у какого-то француза. Ручные птицы часто меняют хозяев. Больше он ничего не говорил. О нет, я ошибся, он говорил еще: Фак! - по-английски, значит, прежде чем попасть к французу, он побывал у американского матроса. Фак! Я бы не удивился, узнав, что этому слову никто его не учил. Лусс пыталась научить его повторять: Красотка Полли - но, кажется, запоздала. Попугай слушал, наклонив голову в сторону, долго и сосредоточенно размышлял и наконец выговаривал: Пютен де конас де мерд! Было видно, что он очень старается. Его она тоже когда-нибудь похоронит. Возможно, в клетке. Меня тоже, если бы я там остался. Будь у меня адрес, я написал бы ей с просьбой приехать и похоронить меня. Я заснул. Проснулся я в кровати, без одежды. Ее наглость дошла до того, что меня вымыли, судя по запаху, который я издавал, уже не издавал. Я подошел к двери. Заперта на ключ. К окну. Зарешечено. Стемнело еще не совсем. После того как исследованы дверь и окно, что остается? Разве что дымоход. Я поискал одежду. Нащупал выключатель и повернул. Без результата. Вот так история! Впрочем, меня это особо не тронуло. Я увидел костыли, прислоненные к креслу. Может показаться странным, что я проделал только что описанные операции без их помощи. Мне это кажется странным. Когда просыпаешься, не сразу вспоминаешь, кто ты на самом деле. На стуле стоял белый ночной горшок с вложенным в него рулоном туалетной бумаги. Все было предусмотрено. Я пересказываю эти минуты слишком подробно, это приносит утешение перед тем, что, чувствую, грядет. Я подвинул стул к креслу и сел в кресло, положив на стул больную ногу. Комната была забита стульями и креслами, они кишели вокруг меня во мраке. Скамейки, табуретки, столы, комоды и т. п. здесь тоже имелись в изобилии.
Я подвинул стул к креслу и сел в кресло, положив на стул больную ногу. Комната была забита стульями и креслами, они кишели вокруг меня во мраке. Скамейки, табуретки, столы, комоды и т. п. здесь тоже имелись в изобилии. Странное ощущение переизбытка прошло с утренним светом; загорелась и люстра, которую я включил ночью. В тревоге я дотронулся рукой до лица. Бороды не было. Меня побрили, меня лишили моей скудной бороденки. Как выдержал мой сон такие вольности? Мой сон, всегда такой беспокойный. Ответов на этот вопрос может быть несколько. Но я не знаю, какой из них верный. Возможно, все неверные. Борода у меня растет только на подбородке и на кадыке. Там, где на других лицах красуется щетина, у меня пусто. В общем, как бы там ни было, бороду мне подрезали, подозреваю, что заодно и покрасили, я не располагаю доказательствами, что это не так. Опускаясь в кресло, я решил, что я голый, но потом сообразил, что на мне очень тонкая ночная рубашка. Если бы кто-то вошел и сказал, что на рассвете я буду казнен, меня бы эта новость ничуть не поразила. Какие дурацкие мысли могут приходить в голову! Мне показалось также, что я надушен, кажется, лавандой. Я плохо разбираюсь в парфюмерии. Я сказал: Если бы твоя несчастная мать видела тебя сейчас. Я никогда не был врагом банальности. По-видимому, она далеко, моя мать, далеко от меня, и все же я чуть ближе к ней сейчас, чем в предыдущую ночь, если расчеты мои верны. Но верны ли они? Если я нахожусь в своем родном городе, значит, я продвинулся. Но в нем ли я нахожусь? И с другой стороны, если я попал в чужой город, в котором моя мать неизбежно отсутствует, значит, я отступил. Я поспал, наверное, ибо совсем неожиданно появилась луна, огромная луна в раме окна. Два железных оконных прута разделили ее на три части, причем та часть, что была посредине, оставалась неизменной, в то время как правый сегмент постепенно получал все то, что терял левый. Ибо луна двигалась слева направо, или это комната двигалась справа налево, или, может быть, они двигались вместе, вместе двигались слева направо, но комната медленнее, чем луна, или же вместе двигались справа налево, но луна медленнее, чем комната. Но допустимо ли говорить о левом и правом в моем положении? Необычайно сложные перемещения, казалось, происходили несомненно, и все же как просто все это выглядело - безграничный желтый свет, мягко плывущий за решеткой, и непроницаемая стена, медленно его пожирающая, его затмившая. Но он уже спокойно выписывает свой путь по другим стенам, сияние струится сверху вниз, и на мгновение вздрагивают листья, если это листья, и тут же исчезают во тьме, и во тьме остаюсь я. Как трудно говорить о луне и не терять голову, глупая луна. Должно быть, всегда обращенная к нам сторона - не лицо ее, а задница. Да, когда-то я интересовался астрономией, не отрицаю. Потом несколько моих лет убила геология. Потом мои шарики страдали от антропологии и других научных дисциплин, вроде психиатрии, которые связаны с антропологией, оторваны от нее и снова связаны, согласно последним открытиям. Что мне нравилось в антропологии, так это ее неистощимый дар отрицания, ее неугомонные апофатические определения человека, как будто он не лучше Бога, в терминах, к человеку совершенно не относящихся. Мои представления на этот счет всегда были ужасно беспорядочны, ибо мои познания о людях поверхностны и смысл живого существа выше моего понимания. О да, я отведал всего. Даже магии, в самом конце, и она почтила своим присутствием мои руины, так что сегодня, когда я обхожу их, я нахожу ее остатки. Но руины мои - это пространство, создававшееся без всякого плана и границ, и я ничего в нем не понимаю, даже из чего оно, а уж тем более для чего. Предмет в руинах. Не знаю, что это такое, чем он был, и не уверен даже, ждать ли мне ответа от руин или от нерушимого хаоса вневременных предметов, если я правильно выразился. Во всяком случае, хаос этот - пространство, лишенное тайны, покинутое магией, потому что оно лишилось тайны. И хотя я посещаю мои руины неохотно, но все же более охотно, чем любые другие места, я блуждаю в них, изумленный и умиротворенный, чуть было не сказал, как во сне, но нет, нет.