Ибо мой край не весь был занят лесом, далеко не весь. В нем были также и равнины, и горы, и моря, в нем были города и деревни, связанные широкими дорогами и узкими тропинками. И я был абсолютно убежден в том, что настанет день, когда я выйду из леса, тем более что я уже выходил из него, и неоднократно, и прекрасно сознавал, как трудно не повторить то, что ты уже сделал. Но многое за это время переменилось. И все же я не терял надежды увидеть однажды мерцание света сквозь неподвижные ветки, словно выкованные из бронзы, не тронутые дуновением, и чуждый мне свет равнины, ее бурные и мутные вихри. Но этого дня я и побаивался, хотя не сомневался, что он наступит, рано или поздно. Ведь в лесу было не так уж плохо, я мог себе представить и худшее, и я согласился бы остаться в нем до самой смерти, не ропща, да, не ропща и не тоскуя по дневному свету, равнине и прочим прелестям моего края. Ибо они были мне отлично известны, прелести моего края, и я не без основания считал, что в лесу не хуже. И не только не хуже, по моему мнению, но даже лучше, в том отношении, что в нем находился я. Странный, не правда ли, взгляд на вещи? Возможно, и не такой странный, как кажется. Ибо, находясь в лесу, месте не хуже и не лучше других мест, и имея возможность в нем оставаться, разве не естественно уважительно думать о нем не потому, что он есть, но потому, что в нем есть я. А я в нем был. И, находясь в лесу, я не должен был в лес идти, а к этому не следует относиться с пренебрежением, учитывая общее состояние моих ног и тела в целом. Вот и все, что я хотел сказать, и если не сказал в самом начале, значит, что-то этому препятствовало. Но я не мог оставаться в лесу, я хочу сказать, что это было невозможно. То есть, я смог бы, с физической точки зрения, ничего не было проще, но я не был исключительно телесным; оставшись в лесу, я почувствовал бы, что восстаю против некоего императива, во всяком случае, у меня возникло такое впечатление. Возможно, я ошибался, возможно, мне было лучше остаться в лесу, возможно, я смог бы остаться в нем, не испытывая угрызений совести, не мучаясь своим проступком, почти грехом. Ибо я много грешил, всегда, перед теми, кто учил меня, как поступать. И если приличия не позволяют мне этому радоваться, то нет и причины об этом сожалеть. Но императивы - это дело другое, и я всегда был склонен им подчиняться, не знаю почему Ибо они никогда не вели меня куда-то, но наоборот, отрывали от тех мест, где если мне и не было хорошо, то было ничуть не хуже, чем в любом другом месте, а потом замолкали, оставив меня на мели. Так что мои императивы я знал хорошо и, несмотря на это, им подчинялся. Это вошло в привычку. Признаюсь, что почти все они касались одного и того же вопроса, а именно моих отношений с матерью, и необходимости как можно быстрее пролить на них свет, и даже того, какой именно свет следует пролить и каким образом сделать это поудачнее. Да, мои императивы были вполне определенными и даже подробными, до тех пор, пока не приводили меня в движение, после чего они начинали запинаться и наконец вовсе смолкали, а я, как дурак, не знал, ни куда идти, ни зачем туда идти. Почти все они касались, как я, возможно, уже говорил, одного и того же мучительного и щекотливого вопроса. Не думаю, что хотя бы один из них был связан с чем-то иным. И даже тот, что предписывал мне как можно быстрее покинуть лес, никоим образом не отличался от тех, к которым я привык, по крайней мере, по содержанию. Зато в форме, как мне показалось, появилось нечто новое. После обычной тирады следовало мрачное предостережение: Возможно, уже слишком поздно, - произнесенное по латыни, nimis sero, кажется, это латынь. Что может быть очаровательнее гипотетических императивов! Но если мне так и не удалось положить конец материнскому вопросу, то не следует всю вину за это приписывать голосу, каждый раз смолкавшему раньше времени. Частично он виноват, и только в этом можно его упрекнуть. Ибо и внешний мир своими хитростями и уловками противился моему продвижению, несколько примеров я уже привел.
Ибо и внешний мир своими хитростями и уловками противился моему продвижению, несколько примеров я уже привел. И даже если бы голосу удалось дотащить меня до самого места действия, то и в этом случае, возможно, я не достиг бы успеха, из-за других препятствий, стоявших на моем пути. Да и в самом повелении, прозвучавшем с запинкой, а потом и вовсе умолкшем, угадывалась невысказанная мольба: Моллой, не делай этого! Без конца напоминая о моем долге, не хотел ли он таким образом показать его полнейшую абсурдность? Возможно. К счастью, он всего-навсего подчеркивал или, если вам так угодно, поддразнивал мою внутреннюю склонность к слабоволию. Думаю, что всю свою жизнь я шел к матери, чтобы перестроить наши отношения на менее шаткой основе. Но когда я приходил к ней, а это удавалось мне довольно часто, я покидал ее, так ничего и не предприняв. А покинув ее, снова направлялся к ней, надеясь, что на этот раз все выйдет лучше. И когда, казалось, я сдавался и занимался чем-то другим или бездельничал, на самом деле я продолжал вынашивать все те же планы и искал путь к ее дому. Дело принимает странный оборот. Ибо даже и без так называемого императива, который я оспариваю, мне было бы трудно остаться в лесу, поскольку я вынужден был признать отсутствие в нем моей матери. И все же, несмотря на все трудности, мне следовало, вероятно, в нем остаться. Но я уже сказал: Еще немного, и, принимая во внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. О, я выразил это не столь ясно. Когда я говорю: я сказал и т. д., я имею в виду лишь, что смутно сознавал, что так обстоят дела, не зная точно, как они обстоят. И всякий раз, когда я говорю: я сказал это или я сказал то, или рассуждаю о внутреннем голосе, который произносит: Моллой, - далее следуют замечательные слова, более или менее простые и ясные, или оказываюсь вынужденным обратиться за помощью к другим отчетливо произнесенным словам, или слышу, как мой собственный голос общается с другими посредством более или менее артикулированных звуков, я попросту уступаю некой условности, которая требует от нас либо лгать, либо молчать. На самом же деле происходило нечто совсем иное. Я не говорил: Еще немного и, принимая во внимание развитие событий и т.д., но это, вероятно, похоже на то, что я, пожалуй, сказал бы, если бы смог. На самом деле я вообще ничего не говорил, но слышал какой-то шепот, что-то неладное происходило с тишиной, и я навострял уши, вероятно, как некий зверь, который вздрагивает и притворяется мертвым. И потом во мне что-то поднималось, что-то смутное, нечто вроде ощущения, которое я выражаю словами: я сказал и т. д., или: Моллой, не делай этого, или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, цитирую по памяти. Или я выражаю его, не опускаясь до уровня прямой речи, но посредством иных, столь же обманчивых риторических фигур, как например: мне показалось, что и т. д., или: у меня возникло впечатление, что и т. д., ибо мне ничего не казалось, совсем ничего, и никакого рода впечатлений у меня не возникало, просто что-то где-то изменялось, и, значит, я тоже должен был измениться, или мир тоже должен был измениться, чтобы ничего не изменилось. И такие тончайшие подгонки, как между сообщающимися сосудами, я могу выразить только такими словами как: я боялся, что, - или: я надеялся, что, или: Это фамилия вашей матери? - спросил инспектор, - но мог бы выразить, несомненно, по-другому и лучше, если бы взял на себя труд. И, возможно, возьму когда-нибудь, когда труд перестанет вызывать во мне такой ужас, как сегодня. Но это вряд ли. Итак, я сказал: Еще немного, и, принимая во внимание развитие событий, я не смогу двигаться, и вынужден буду остаться там, где окажусь, если только кто-нибудь не перенесет меня. Ибо переходы мои становились все короче и короче, а привалы, как следствие, все чаще и чаще и, я бы добавил, все длительнее, поскольку понятие "долгий привал", если подумать, не обязательно вытекает из понятия "короткий переход", равно как и из понятия "частый привал", если, конечно, не придавать слову "частый" значение, которым оно не обладает, но мне бы этого как раз и не хотелось.