Сели за стол. Юнга стал разливать цапкам денатурат по стопкам, рыжим от старости. Бабы жмурились, отнекивались:
– Ой, куды мне стока… домой не дойду! – Но пили исправно.
Витька гитару свою настраивал. Аниська его коленями жаркими толкала под столом и заводила безутешно:
Матерились солдаты, волокли по теплушкам пьяных, а они кочевряжились, шинели на себе разрывая, кресты показывая. Было на вокзале пестро, дико, бравурно и как-то страшно.
А мать такой и запомнилась ему навсегда – с открытым в ужасе ртом. Только за Ямбургом Витька пришел в себя, осмотрелся среди попутчиков. В купе был еще один флотский – матросище здоровенный, на котором трещала по швам тесная форменка. Был он хмур и больше помалкивал. А на рипсовой ленточке его бескозырки написано вязью: «2-й Балтийский флотский экипаж».
– Второй, – хмыкнул Витька ради знакомства. – А я через первый в Кронштадте проходил. Теперь на «Волке», знаешь?
– Знаю. Есть такая лодка.
– Мы – подводники, – похвастал Витька, – у нас и жратва лучше вашего. Какавы этой – хоть ноги мой… И крестов у нас много!
– Что-то я на тебе крестов не вижу, – буркнул матрос.
– Не успел надеть. Эвон в чемодан свалил их… Ну их к бесу! Обвешаешься кады, так даже носить тяжело.
– Трави дальше до жвака-галса… салажня ты паршивая!
– Это как сказать, – соловьем заливался Витька, наслаждая себя вниманием попутчиков. – На подлодках дураков не держат. Хотите закурить папиросу первого сорта «Пушка»? Пожалте…
Старичок напротив газетку «Вечернее время» отложил и спросил у матроса-атлета:
– А вы, сударь мой, с какого же парохода будете?
– Мы гангутские… линейные! Сами будем в полосочку.
– О! Как это приятно, что вы нам встретились, – обрадовался старичок. – Ну-кась, расскажите, что у вас там было. По газетам трудно судить, да и наврано порядочно…
Стал матрос говорить. Кратко. Обрывками фраз. О бунте «Гангута». И сразу померкла Витькина слава – уже никто и не смотрел в сторону юнги. Пришли послушать гангутского из соседних купе солдаты. Витька от зависти усидеть не мог на месте. Крутился. Дымом балуясь, вклинился в паузу разговора.
– Одно вот плохо, – сказал печально, – от баб этих самых ну прямо отбою не стало. Так и липнут, стервы, так и кидаются! Письмами тут закидали. Я, конешно, не отвечаю… ну их! А коли в Питер явлюсь, так по всему Обводному (я на Обводном живу) девки сами, как дрова, в штабеля складываются. Любую бери – не надо!
– А вы бы, молодой человек, – недовольно заметил старичок, – шли бы «пушки» свои на тамбур смолить… здесь и дети.
– Верно, – поднялся матрос с «Гангута», задевая широченными плечами спальные полки. – Пройдем-ка… недалеко тут.
В тамбуре гангутский открыл дверь, молча взял Витьку, как щенка, за шкирку и на вытянутой руке выставил его из вагона наружу. Держал так в могучей клешне, а Витька семафорил там, ногами дрыгая, и визжал от страха… Неслась под юнгой темнущая эстляндская ночь, вся в подпалинах снега, в искрах и звездах, далеко впереди истошно орал локомотив, а прямо под Витькой чернела высокая насыпь путей, с грохотом отлетающая назад.
– Ой, дяденька, пусти… ой, уронишь! Пропаду ведь…
– Сукин ты сын, – отвечал матрос, встряхнув его над ночью, как тряпку. – Будешь еще заливать? Будешь о бабах трепаться?
– Ой, не буду больше, дяденька… только не вырони!
Матрос втащил его обратно в тамбур и захлопнул дверь:
– Ступай в купе и заяви при всех, что наврал. Из-за такой сопли, как ты, девки в штабеля не складывались… Поди вот и сознайся честно, что бригады подплава ты и не нюхал!
Витька Скрипов жалобно всхлипнул:
– Не могу я так… что хошь, только не это!