Австрийская армия была очень сильной, и сейчас она поставила Италию на колени. Русская Ставка решила спасать союзников от унизительной капитуляции. Начался знаменитый Брусиловский прорыв. От Пинских болот до румынской границы шла на Австрию, вскипая кровью, волна мощного наступления.
Франц-Иосиф хладнокровно заболел и более уже не вставал. Его «лоскутная» империя пережила неслыханный разгром, какого Габсбурги не знали в веках. Италия вновь ожила, гордясь петушиными перьями своих берсальеров, а на юге зашевелилось непомерное честолюбие боярской Румынии. Теперь, после Брусиловского прорыва, румыны тоже пожелали кинуться в общую драку.
Русская Ставка пребывала сейчас в смятении, там рассуждали:
– Если Румыния выступит на стороне Германии против нас, России потребуется 30 дивизий, чтобы ее разгромить. Если же Румыния выступит против Германии, нам также понадобится 30 дивизий, чтобы спасать ее от разгрома. В любом случае мы, русские, ничего не выигрываем. В любом случае мы теряем 30 дивизий!..
Сразу выросло военное и политическое значение Черноморского флота, которым командовал бездарный адмирал Эбергард. Тот самый Эбергард, о коем еще адмирал Макаров говорил: «Я бы ему щенка не поручил, не то что миноносцем командовать…» Эбергард же командовал не миноносцем, а целым флотом. И каким флотом!
В этот исторический для России момент сразу пришли в действие потаенные пружины, топя одних, выдвигая других.
6
Мало кому известно, что, наряду с революционным подпольем, на русском флоте существовало еще одно «подполье» – тоже глубокое, тоже закопавшееся в конспирацию. Эти заговорщики имели столь респектабельный вид, что никто бы и не заподозрил в них карбонариев. Они постоянно держались на виду у властей предержащих, имели высокие чины, на императорских смотрах и в дни тезоименитств они сверкали, как иконостасы, орденами и оружием.
Это подполье тоже имело свою историю. Цусима не прошла для России бесследно, оставив на сердце многих болезненные шрамы. Немало тогда офицеров флота очертя голову кинулось в пропаганду, твердя о значении флота для России. Агитация велась широко и весьма умело. На добровольные пожертвования строились эскадры, возводились новые гавани. Идеи морской пропаганды глубоко проникли и в русскую провинцию, и в эти годы новобранец охотнее шел на флот, нежели в армию. От вопросов чисто специальных офицеры постепенно перешли к вопросам политики. Так зародилось это подполье. И если подпольщики-матросы смыкались с ленинской партией, работавшей в условиях эмиграции, то заговорщики-офицеры тесно смыкались с тем крылом Государственной думы, которое предвидело неизбежность краха монархии. Мало того, когда самодержавие падет, думцы решили взять власть над страною в свои руки.
Это был заговор, но не слева, а – справа… Душою его были флаг-офицеры штаба Балтийского флота – Ренгартен, князь Черкасский, Федя Довконт, Щастный, Альтфатер и Костя Житков – редактор «Морского сборника». Собирались они келейно, причем беседы свои стенографировали. Штабной «Кречет» – под флагом адмирала Канина – давно трясло и качало.
– Странный кораблик, – посмеивались заговорщики. – Не броненосец, не миноносец, а просто каютоносец, на котором полно в экипаже рогоносцев и желудконосцев.
– Но мы, – заявлял Ренгартен, – отъявленные идееносцы. Итак, вернемся на фарватер. О чем речь? Опять на повестке дня будущая революция. Вопрос: что делать, если она произойдет завтра?
Молчали. Черкасский встряхнул Довконта:
– Феденька, отвечай – что ты будешь делать?
– Очевидно, поддерживать существующий режим.
– Ах, как это неправильно! – воскликнул Ренгартен.
– Да, ты сглупил, Феденька… В такие моменты, как революция, важно сохранить полную ясность мышления. Важно не свершать поступков, глубоко не обдумав их раньше. Помни, что погибнуть от шальной пули идиота довольно непроизводительно.
– Главное, – добавил Ренгартен, – наше массированное воздействие на командующих флотами. В случае революции мы должны разбиться в лепешку, но сделать все, чтобы решения комфлотов шли исключительно к спасению России. Мы люди здесь свои и будем откровенны до конца: за монархию держаться – это глупо. Держались уже триста лет за Романовых, но… хватит!
– Ну, хорошо, – сказал Костя Житков. – Монархия – анахронизм, с этим я согласен… А как быть без нее?
– Костя, – отвечал ему князь, – ты же не маленький. Не задавай вопросов из области холостых понятий о женатом монахе.
Ренгартен упрямо выводил разговор в нужное русло:
– Итак, в связи с тем, что Румыния ввязывается в войну, надо подумать о Севастополе… Эбергарда – на свалку! Над Черноморским флотом будем ставить своего человека. Канина мы тоже не пощадим – подыщем замену. Жаль, что нет здесь сегодня Васи Альтфатера, он бы проинформировал нас о начморштабе адмирале Русине. Человек этот имеет «железный клюв», и он, кажется, будет клевать наше зерно… Итак, господа, Севастополь! Надо плеснуть мазута на форсунки Государственной думы. Мы готовы действовать…
* * *
Колчака из Моонзунда вызвали в Ревель, где его поджидал Канин. Комфлот вынул из ящика стола новенькие погоны вице-адмирала и сердито шлепнул их перед начальником Минной дивизии:
– Обскакиваете нас, стариков… Дарю! Носите.
– Василий Александрович, как понимать ваш подарок?
Канин вручил ему телеграмму из царской Ставки, в которой черным по белому сказано о назначении Колчака командующим флотом Черного моря с производством в чин вице-адмирала.
– Выезжать сегодня. Знаете, где находится Ставка?
– Этого не знает никто. Кажется, она на рельсах.
– Она… в Могилеве. Желаю удачи.
В ревельской гостинице Колчак навестил жену с сыном. Жена – из фамилии Омировых, он женился на ней в Иркутске, когда его осенял венец полярного путешественника.
– Ты сегодня странный… Что с тобою?
– Ах, Соня! Ты даже не знаешь, как высоко я взлетел.
Между ними, неуютно и печально, стояли два чемодана, наспех вывезенные из Либавы: последнее, что у них осталось.
– Саня, я тебя не совсем понимаю, – растерянно сказала жена.
Тогда он выбросил перед ней погоны с двумя орлами:
– Собирайся! Мы едем… в Севастополь! Принимать флот…
Но прежде он завернул в Петроград, поехал на Фурштадтскую, в дом № 36. Царская лестница под коврами. Лакей долго вел Колчака через длинную анфиладу комнат. И всюду в адмирала всматривался похожий на цыгана премьер Столыпин (портреты Столыпина, бюсты Столыпина, фотографии Столыпина). Покойный премьер властно – даже после смерти! – заполнял эти роскошные покои. Чьи они, эти комнаты? Кто здесь живет?.. Лакей довел адмирала до тихой спальни, и шторы отдернулись. На высоких подушках, бледный, весь в поту, лежал изможденный человек. Это был Александр Гучков.
– Кажется, – сказал Колчак, пожимая вялую влажную руку, – я обязан именно вам своим столь высоким назначением?
– Не только мне. Вашу кандидатуру поддержал и Родзянко. Наконец, московский голова Челноков – тоже за вас. Ваше назначение – победа кругов, обладающих разумом и капиталами. Довольно блуждать! Мы видим в вас, адмирал, человека, который способен бороться не только с «Гебеном» и «Бреслау». Мы уверены, что Севастополь в случае переворота будет салютовать нам! Садитесь…
– Вы опять болеете, Александр Иваныч?
– Меня отравили… С тех пор, – отвечал Гучков, – как я пришел к политической деятельности, я постоянно принимаю колоссальные дозы ядов… от царя, от жидов, от большевиков, от поляков! Сейчас я отлеживаюсь после приема яда от Гришки Распутина.
Гучков принял из пузырька столовую ложку противоядия.
– Адмирал, пусть это останется между нами… После боев под Сольдау я от Красного Креста был у немцев в Пруссии. Я имел приватное поручение вывезти от них труп генерала Самсонова. Возле проволочных заграждений меня встретил германский обер-лейтенант, отлично говоривший по-русски. Между прочим, он сказал: «Александр Иваныч, я ведь немало штанов протер в вашей Думе, выслушивая всякие речи. Вы не можете меня вспомнить, это верно – военная форма меняет облик человека. А ведь мы лично знакомы!» Это меня чрезвычайно потрясло, ибо в своих думских речах я не раз касался государственных секретов России, и я спросил немца: «А кто нас знакомил и где?» На что получил ответ: «Нынешний премьер Штюрмер». Обер-лейтенант затем рассмеялся. «Вы тогда, – сказал он мне, – решали с премьером вопросы обороны… о запасах вооружения для войны с нами!» Я спросил немца, кем он считался в России, и обер-лейтенант, ничуть не смутившись, ответил: «Я состоял в охране Распутина от вашего эм-вэ-дэ…»
Гучков замолк, и Колчак веско заметил:
– Распутина нельзя терпеть далее.