Но не совсем: словно невидимый зрителями, скрывающийся за кулисами артист, солнце из-за горизонта подарило им чудесное зрелище - началась рефракция, и преломленные лучи, как по волшебству, изменили облик окрестностей, превратив торосистые поля в рыцарские замки с зубчатыми стенами.
На этом оно простилось и ушло окончательно.
На Льдину опустилась ночь, все чаще свистела пурга. В наступивших сумерках исчезли тени. Морозы приближались к сорока градусам, что было бы вполне терпимо, если бы не ветер, пробивавший одежду, как бумагу.
Последний самолет улетел, погасли на полосе гирлянды лампочек электростарта, и люди надолго простились с Большой землей.
Из воскресшей дизельной электричество хлынуло на станцию, как вода в изголодавшуюся пустыню. Круглые сутки светил с крыши кают-компании прожектор, свет пробивался из запорошенных снегом окон, горели светлячки у входа в домики и рабочие помещения. Но солнца этот свет заменить не мог.
В кают-компании крутили какой-то фильм, но Белов привез целый ящик свежих журналов и книг, и Семенов решил почитать. Но уже через полчаса он пожалел об этом. В голову лезли незваные мысли, строчки с чьими-то страданиями ускользали от глаз, и книгу он захлопнул.
Нарастающий вой со свистом намертво перекрыл рокот дизелей. Пурга усиливалась, всю жизнь ненавидимая Семеновым пурга. Он знал за собою эту слабость: именно в пургу на первой его зимовке у него началась полярная тоска. Но тогда в его жизнь вошел Андрей, чтобы двадцать лет делить с ним бессонные ночи и разгонять тоску. Настоящий друг у человека бывает раз в жизни. Близких, почти что родных людей она может подарить нескольких, но друга - только одного. Как старую верную жену. Моложе, красивее найдешь, вернее - никогда.
Семенов раздвинул занавеску, посмотрел на Веру, детей, Андрея и почувствовал, что на сердце накатывает волна грусти. Он не любил это состояние, считал его для себя опасным и избавлялся, как мог - работой, общением с товарищами. Он задернул занавеску, оделся и хотел было выйти из домика, как в дверь постучали, и заглянул Груздев.
- Уходите?
- В кают-компанию собрался. Что за фильм крутят?
- Я удрал после второй части, острый конфликт между квартальным планом и запасными деталями. К тому же ничего не слышно из-за Вениного храпа.
- Это меняет дело. Чаю хотите?
- С удовольствием. - Груздев отряхнулся в тамбуре от снега. - Собачий холод, ветер метров пятнадцать, без лееров в два счета заблудишься. А я к вам без всякого дела, просто так. Напросился в гости.
- Вот и хорошо, раздевайтесь.
- А не помешаю?
- Оставьте церемонии, сами видите, не работаю.
- Кореш за мной увязался, мерзнет на улице,
- Впустите, пусть погреется.
Обрадованный Кореш улегся за печкой и притих. Груздев потер замерзшие руки.
- А где же ваш неизменный доктор?
- Подменяет Рахманова.
- Выходит, что я - доктора? Неравноценная замена.
- Не кокетничайте, Георгий Борисович. Тем более, - Семенов усмехнулся, вы пришли не совсем ко мне.
- К кому же?
- К Андрею Гаранину.
- Его нет.
- А я в какой-то степени его подменяю. Вы охотно с ним спорили, а сейчас хотите со мной.
- Когда-то, еще в Антарктиде, вы ругали меня за веру в телепатию.
- В том, что я сказал, ничего сверхъестественного нет. Простая логика.
- Тогда разверните ее дальше.
- Пожалуйста, - сказал Семенов. - Вот уже две недели вы сильно возбуждены - со дня прилета Свешникова. Видимо, узнали хорошую новость.
- Ну, здесь загадки нет, Свешников при вас поздравил меня с утверждением в ученой степени.
- Не лукавьте. Вы не настолько тщеславны, чтобы чрезмерно этому радоваться. Новость вы получили другую, куда более важную.
- Может быть, вы знаете, какую?
- Не имею ни малейшего представления. Вам покрепче?
- Да, спасибо.
Некоторое время они молча пили чай.
- Весной, когда нас сменят, я хотел бы взять Кореша с собой.
Бабушка написала, что она согласна. Как, по-вашему, отдаст его дядя Вася?
- Ни за что на свете! К тому же Кореш никогда не видел города, скопления людей и транспорта - может взбеситься. Заведите себе, если уж так хотите, какого-нибудь фокса.
- Жаль, по Корешу я буду скучать.
- А он - по снегу, льду, всеобщей ласке. Нет уж, выбросьте это из головы. Знал я такие случаи, ни разу ничего хорошего не получалось.
- А Белый Клык?
- Что годится для книги, редко проходит в жизни. Белый Клык был редким исключением, а Джек Лондон - великим романтиком и мечтателем.
- Андрей Иваныч очень его любил.
- Еще больше - Хемингуэя и Булгакова. Андрей, конечно, любил мечтать, но в острых ситуациях, вы должны помнить, был холоден и трезв. Одно другому, кстати, не противоречит. То ли дело - сентиментальность, родная сестра жестокости. Андрей сторонился сентиментальных. Он вообще был далеко не так мягок, каким казался. Многие, в том числе, и я, испытали это на себе.
- Даже вы?
- В первую очередь я. Андрей не раз вспоминал присказку нашего общего друга Вани Гаврилова: "Кого люблю, того бью". Еще чаю?
- Спасибо.
- Андрей временами бил больно, - вспоминал Семенов. - Он не соглашался с Булгаковым, что самый страшный порок - это трусость. Больше всего он не терпел лжи в любой ее разновидности, будь то прямое вранье или сознательное сокрытие правды. К таким людям он был беспощаден. Правда - всеобщее достояние, говорил он, и никто, никто не может иметь на нее монополию.
- Мне кажется, я знаю, когда он мог вам это сказать.
- Ну?
- Когда вы на Лазареве пытались скрыть от нас, что "Обь" уходит домой и мы остаемся на вторую зимовку. Простите, если обидел.
- Я сам себя тогда обидел. - Семенов невесело усмехнулся. - Андрей догадывался, знал, что умирает; в другое время он, быть может, меня бы пощадил, а тогда не стал откладывать и преподал урок, который не забывается. Он требовал правды всегда, независимо от обстоятельств: нельзя обижать человека недоверием, самая суровая правда человеку нужнее утешительной лжи. От фальшивого звука Андрея передергивало, как от боли. Нет уж, мягким он никак не был, он просто старался увидеть в человеке хорошее и сознательно закрывал глаза на мелочи - проявлял терпимость там, где другой метал бы громы и молнии.
- Поэтому он и не сделал карьеры?
- Ерунда! Он к ней и не стремился.
- В нем погиб крупный ученый.
- Опять ерунда. Андрей мог бы защитить докторскую. При нынешней девальвации ученых степеней этим никого не удивишь. Андрей был просто хорошим человеком - и все. Уверяю вас, он даже боялся чем-то выделиться, оказаться на виду, получить награду; ему казалось, этим он кого-то обездолит.
- Помню, - подхватил Груздев, - он рассказывал, что студентом на каких-то соревнованиях победил в беге и на пьедестале почета чувствовал себя так, словно его раздели догола. Мне это было не очень понятно, и тогда он с улыбкой процитировал чью-то мысль: "В этом мире нужно быть таким, как все, чтобы не вызывать зависть, недоброжелательство и презрение".
- Да, мы не раз говорили об этом.
- А ваша позиция?
- Ловко же вы втягиваете меня в спор, Георгий Борисович. Я полагал, что если бы в истории не находились люди, которые отваживались первыми становиться на следующую ступеньку, человечество не вышло бы еще из пещер. Первому всегда трудно и плохо, поначалу он идет против течения, между ним и большинством долго нет взаимопонимания, и он действительно вызывает зависть, недоброжелательство и презрение. А когда умирает, следующие поколения славят открывшего Новый Свет, дерзнувшего сказать: "А все-таки она вертится!" - и в свой жестокий век восславившего свободу.
- Вы говорите о гениях.
- Да, это крайняя степень.