Оказывается, ты успел уйти. Сестра Теа, видно, не очень занята, поминутно заходит в палату, проверяет капельницы, поудобнее устанавливает изголовье койки, холодной салфеткой обтирает ей лицо, смачивает губы и рот. Завтра, говорит она, все опять будет выглядеть по-другому. Да вы и сами знаете, вы же профессионал. Когда приходит профессор, весь в белом, она как раз измерила пациентке температуру и протягивает ему градусник. Так-так, говорит он, это уже получше. Мы, конечно, еще поколем это средство, сестра Теа, через каждые пять часов, будьте добры. Недоставало только, чтоб мы не справились с этими молодчиками. Сестра Теа тоже уверена, что теперь этим молодчикам конец. Я почти не чувствую уколов, когда их делает она. Ночью она, увы, не дежурит, но завтра утром придет опять.
На счастье, ночью дежурит Кора. Кора Бахман. Она приходит, когда уже совсем темно. На сей раз, говорит она, хирурги вправду добрались до самого очага. Там ничего не осталось, руку даю на отсечение. Я смотрю на Корину руку, узкую и очень женственную, и впервые мне приходит в голову, что у нее могут быть дети. Я спрашиваю, она кивает. Дочка, четыре годика, Луиза. С кем же она остается, когда Кора на работе? С моей мамой или в детском саду. А отец? Мы в разводе, говорит Кора. Жаль, говорю я. Кора молчит. А немного погодя замечает, что женщины и мужчины в наших широтах словно бы все меньше подходят друг к другу. Потом мы обе молчим, Коре пора идти. Она вернется. Спите, говорит она.
Я и без того много времени потеряла на этот сон, и вообще я упускаю тут массу времени. Гораздо позже я понимаю, что это - первое мое ощущение из мира здоровых. Если выздоравливать значит уже не считать болезнь единственно возможным состоянием. Я отбиваюсь. Еще не пора. По знакомым рельсам сна опять чуть ли не с облегчением соскальзываю в промежуточную зону, где чувствую себя вполне вольготно, почему - спросить не могу, но что-то во мне знает ответ: потому что все мысли замирают, различия стираются, нет больше хорошего и плохого, правдивого и ложного, правильного и неправильного. Отдохновение измученной совести. Цвет - серый. Темноволосая женщина взяла меня за руку, не поймешь, кто кого ведет, она улыбается и говорит что-то вроде: Последний раз; я уже сама не рада, хотя этот последний раз еще впереди. Опять окно нашей берлинской квартиры, опять мы выпархиваем из него, наверно так надо. Под нами двор, четырехугольник, зажатый стенами домов. Над нами квадрат неба, который здесь, в центре города, никогда не бывает совершенно темным. Резко очерченные световые сигналы немногих окон. Трескучая музыка с верхнего этажа. Всё как всегда, и всё по-новому. Мы спускаемся вниз, выплываем за ворота, створки которых странным образом распахнуты настежь.
Фридрихштрассе разрыта. Глубокие траншеи тянутся вдоль бровки тротуаров, окаймленные высокими кучами камней и песка. Мы, все так же в паренье, следуем ходу траншей, заглядываем в сумбур кабелей и труб под ногами. Обнажение внутренностей. Да, говорит Кора, можно и так сказать. Мы скользим мимо поздних посетителей, которые в легком подпитии выходят из "Маленького ревю", а на углу Ганноверше- и Шоссештрассе усаживаемся на кучу песка, насыпанную машинами. Призрачный свет брезжит из нижнего мира. На отвесных стенках траншеи можно отчетливо различить слои, какими минувшие десятилетия откладывали свой сор, свои обломки. Археология разрушений. Кора, не выпуская моей руки, делает мне знак, и мы спускаемся в траншею, на самый нижний слой, вскрытый экскаваторами. В Гадес, говорю я Коре. К богу нижнего мира, похитившему на своей золотой колеснице красавицу Персефону.
Но безутешная скорбь ее матери Деметры и отказ от работы привели к тому, что она, дочь, получила разрешение две трети года проводить при ней, в светлом верхнем мире, плодородие которого зависело от нее.
Греческую мифологию Кора в школе не проходила. Под ногами у нас потрескавшиеся, разбитые плитки, на одной узор из зеленых побегов, на другой - гирлянда сосисок. Старомодная мясная лавка, должно быть прошлый век, засыпанная. Поскоблив немножко, расчищаем следующий слой, стенная кладка, на ней что-то нацарапано кириллицей, я разбираю имя и говорю Коре: Здесь был Павел. Читать по-русски она тоже умеет. Владимир был родом из Новгорода, говорит она. Может, лучше бы он там и остался. Послания давно минувшей эпохи. Как всё быстро, шепчу я Коре. И те, что приходят позднее, всегда торопятся прикрыть свидетельства минувшего своей брусчаткой и бетоном, по которому затем маршируют новые солдаты. И если мы немножко копнем вглубь, в стены, то наткнемся на кости. Выбоины от снарядов и пуль в над- и подземных стенах домов говорят о шквальной перестрелке, и человеческая плоть наверняка попадала под пули.
Мы не копаем. Продолжаем путь по системе траншей, следуем за водопроводными и сточными трубами - из одних доносится журчание, другие, ржавые, заканчиваются тупиком, - натыкаемся на кабельные колодцы, где проводка давно сгнила и сейчас рядом (в этом и заключается смысл "раскопок") кладут в новые колодцы новые кабели, по которым течет ток, бегут туда-сюда телефонные разговоры, подслушиваемые и неподслушиваемые, а когда-нибудь, еще через полвека - мне увидеть это не суждено, - траншеи опять вскроют, и другие люди, нынче еще не рожденные, будут стоять здесь, ломая себе голову над непостижимыми замыслами предков.
Бросьте вы это, говорит Кора, она, стало быть, умеет читать мысли, что меня почти не удивляет. Не ломайте себе голову. - Но, говорю я, если вдуматься: как все повторяется, снова и снова. - Теперь вы впадаете в банальность, говорит Кора, ишь какие слова она использует, и добавляет: Кстати, для того, кто переживает повтор впервые, он всегда в новинку. - Угу. Я вежливо молчу. Она хочет подбодрить меня. Приставлена ко мне, чтобы вывести из тупика, в котором я, по всей видимости, застряла. Дешевыми средствами, и теми не брезгает. Ну-ка, сейчас я ее проверю: знакомо ли ей такое слово, как тщетность. - Она тихонько фыркает: Оно знакомо любому врачу, и еще как. - Размахнулись, да промахнулись, говорю я, и Кора смеется. Я к тому, что... - начинаю я, а она, начисто забыв и об учтивости, и о знаменитой своей чуткости, резко меня перебивает. Она прекрасно знает, что я имею в виду: ту огромную, всеохватную тщетность, которая так чудесно убаюкивает, так дивно обволакивает. - Теперь и я невольно смеюсь. Но если это все же правда? Если, здраво рассуждая, это и есть итог жизни тщетность? - Послушайте-ка, говорит Кора - мы выбрались из траншей и парим вниз по-над Фридрихштрассе, заворачиваем влево на Унтер-ден-Линден, безлюдье кругом, только несколько "вартбургов", будто неприкаянные души, блуждают по вымершему городу, который вдруг вызывает у меня огромную симпатию, послушайте-ка, сейчас совершенно неподходящее время, чтобы лелеять ваши заблуждения, говорит Кора. По левую руку мимо проносится университет, едва успеваю кивнуть братьям Гумбольдт. Арсенал. - Кора, говорю я, об этом вы судить не можете. - Почему? - возражает она. Потому что я моложе вас? - И поэтому тоже, говорю я. А еще потому, что вы мой врач. - И оттого небеспристрастна? - бросает она. Она злится, такого я никак не ожидала. Тогда пусть уходит. Она отнимает у меня свою руку. - Не надо, говорю я.
Вдруг оказывается, что мы сидим на ступеньках Дворца республики. Тоже груда камней, думаю я, стекло и бетон, построен, чтобы сгинуть. Может быть, потому-то нынче ночью он самое подходящее место в этом гибнущем городе. Метрополия. Столица державы.