Обратившись к Бену задумчивой частью своего лица, он слушал оглушительную бомбарду мнения драматурга, рассуждения о женских платьях, политике, сценическом движении, умниках и дураках, плакальщицах, фаворитах короля Шотландии, эпиграммах Марциала, чертовой легкости Уилла, украшенном буфами сорочке Бесс Брунгтон; о всех поэтах-соперниках и их ошибках; о масках, стратагемах , труппах мальчиков, сосках королевы, пляшущих джигу как Ипполита — сколько для этого нужно Искусства, — единствах в Ахилле (сражен, поднял бровь), гусином пироге перед ними (попробовал и приговорил), изломанной музыке и тому подобными неожиданными поворотами, и, наконец, о дворе.
— ...и хныкающий Оксфорд? Какие слухи о нем?
— Живет, помаленьку. — Легкое движение и ангел исчез. — Как там милорд Чехарда? А синьор Фанфаранадо? Не забудьте: как он обращается со своим трубачом.
Бен фыркнул. Армин отхлебнул. Он выпил за вечер полбокала неподслащенного вина; съел кусочек булочки с тмином и подцепил на вилку засахаренную айву.
— Я знал его раньше, чем отплыл ковчег, и у нашей старой королевы (да благословит ее Иисус) еще были зубы. И луна еще не была круглой. — Схватил щепотку соли, дал упасть. — Зажилил у моего мастера Лонисона золотое кольцо в унцию весом (тройскую): пустяк для него. Когда я был подмастерьем, то сочинил на него балладу: «О для О». Ее надо петь на мотив «Половина Ханикина».
— Кольцо? Для Ганимеда?
Бровь.
— Уж точно не для его графини. Она может сидеть в золе и кричать «О, полцарства за маску лошади». Говорят, что его дочки имеют одну нижнюю юбку на всех, как Сестры один глаз. — Темное лицо отвернулось, к Бену повернулась светлая половина. — Хорошенькое кольцо, причудливой формы, с двумя камнями. Говорят, что он видит свою любовницу только когда смотрит в зеркало. Женился на себе.
— Нет господина-госпожи? — Чертов Уилл . — Никого не ласкает?
— Что, разве он должен писать сонеты ночному горшку? Вот его философия: все, что есть, только для него.
— И все-таки он не Эпикур, чтобы жить только ради удовольствий. Но он презирает то, чем занимается.
— Бен, потише. Ты же не хочешь, чтобы ему передали твои слова.
— Заткнись. — Неуклюжий подзатыльник, от которого Армин — на вид не двигаясь — уклонился.
— Тем не менее была одна любовница, которая завладела им. И потом разгорелся огонь — я бы сказал что слышал, как дули меха. И в ее пеленках был весь круглый мир. Тогда еще дождь не прошел дважды с того времени, как Адам сделал себе штаны из листьев живой изгороди. Армада была желудем. Ты, великий Бен, сидел за букварем, и знал по латыни не больше, чем епископ...
— Рассказ, парень.
— Вер нашел эту шлюху в Венеции...
Кружка пошла вниз.
— Дороже чем Таис (так я слышал) и потратил на нее тысячи акров земли — а также все свои лошади, экипажи и башни, — которые она проглотила как землетрясение в свою щель. — « Да уже поставь ее ».
— Кожа и волосы. И крик Больше мяса, Больше мяса .
— Настоящая фурия... — Хорошая тема, и Бен почувствовал, как в нем заработало воображение. — ... и на своих котурнах выше майского дерева. Да, шлюха, которая ворует у приятеля, которого ты прикрываешь гульфиком. Она носит под сорочкой его бриджи и, как венецианская шваль, гордо выставляет их напоказ. — Его неуклюжий пегас почувствовал шпоры и взвился в небо.
Где Кит сейчас, что страх внушил бы ей?
Гремел как гром любой его глагол.
Ведь льстец Уилл стихи слагает в честь
Тимура злобного в одежде золотой,
И прославляет Тартара тиранство,
Что в юбку с фижмами одет, и — О!
Его империю младую защищает.
Молчание, эпиграмма упала и увяла.
— Есть ли у нас мальчик, который сможет сыграть ее? — спросил Армин
— Мальчик? Напыщенный Аллен ее не потянет. Бычья упряжка для ее роскошного фургона, они не смогут вытянуть ее. Она — сверхраспутница мира. — Бен погрузил свое красноречие в эль, как кузнец, закаляющий меч в воде. — Ее мщение? Расскажи.
— Она дала ему то, что он не сможет потерять: сифилис.
Клеймо.
— О редкая Тисифона. — Испуганный мальчик-официант прибежал с элем, и Бен плеснул каплю на пол, чтобы потушить ее страсть. Потом, шипя, подставил лицо сквозняку, чтобы утихомирить ярость. И стал подробно объяснять свою точку зрения.
— С милордом произошла алхимическая инверсия: золото превратилось в ртуть. (Пары которой достигли мозга: ничто другое не может объяснить его стихотворение). Из золота в ртуть, а потом в олово: разве он, как грубый нищий, не стоял у порога старой королевы, хныча о монополии?
— Да, дядюшка, стоял.
— Есть в нем что-то от Юпитера: высокий бог содомии и олова. И поэтому... — Темнота упала и поплыла. Ничего, только тень на стене, ястребиный нос и мальчишечья спина: прихрамывающий мальчик, который разжигает огонь и подметает золу. Пугало. Тем не менее Бен содрогнулся. Даже в этой душной шумной таверне из его костей не выходит черный холод. « И поэтому свинца ». Старый Сатурн, который пожирает своих детей. В глазу зимы, в дыму ртути — развратного мерцающего черного серебра — сидит лорд Оксфорд, холодный и мрачный, отравленный свинцом, тень короля теней. « Чертово воображение », но Бен все равно видит его, ясно, как на сцене. Но потухший: огонь стал пеплом, он накормил его гекатомбой из мальчиков, костром из их тел.
— Дядюшка?
Его рука, ладонь наружу: держи.
Месть времени: смерть-в-жизни. « Разве этого недостаточно ?» спросил здравый смысл.
Итак: дать ему умереть, как умирают все люди, в свое время? Не все. Не как Бен, его сын, который умер преждевременно. Не как Питер Витгифт. Эти невинные легли в землю, а неприкосновенный монстр живет, чтобы кормить мальчиками свое умирающее вожделение. Отрезать ветки в цвету. Пусть ад вновь зажжет его и поглотит навсегда.
« Ба. Воздух и софистика ». У него нет доказательств. Видениям нельзя доверять. И скольких он еще убьет, пока совесть будет пререкаться с ним? Нет времени.
Он поставил кружку на стол.
— Но мальчик? Ганимед?
— Этот рассказ уже был стар, когда царь Соломон еще ходил в коротких штанишках, и король Артур крутил волчок. Вернувшись из путешествия по Италии, Вер привез для собственного пользования мальчика-певца, редкость из венецианского стекла, с которым проводил много времени. Говорят, что он приковывал его как карманную обезьянку в своей комнате. Тряс цепью, чтобы заставить того ругаться. Говорят, что старая Королева предложила мальчику попеть, похвалила его голос и дала серебро, которое забрал Вер. Странное имя — как же его звали? Орри Кукареку?
— И?
— Он убежал.
— И это все?
— Разве ничто — убежать от минотавра? Сам храбрый Тезей не сумел бы, если бы не подвязка Ариадны.
— В одиночестве?
— Неужели я месяц, который один видит все озорные проделки? Вот Бэт госпожи Дарден взяла полпары носков и серебряный наперсток, за что получила затрещину от своей хозяйки. Разве я видел, как она шмыгнула в заднюю дверь? Вверх по лестнице и вниз за стену... — пропел Снафф. — Будь я был старым месяцем, разве я рассказал бы о том, что видел?
— Но, по-твоему, он еще жив? Это мальчик де Вера?
Пожатие плечами.
— А если да? Даже с хорошим ситом попробуй найти в океане молодого угря. — Он немного наклонился вперед и вынул ангела из левого уха Бена. Показал его: смотри; лицевая сторона. Не Михаил с копьем, но Дионис; сзади: не Корабль, а Арион.
« Пьян вдрызг », подумал Бен. Он тряхнул головой, пытаясь прояснить мысли.
— Ничего не пропустил?
Золото в руке Армина превратилось в стопку серебра, потом разделилось на две маленькие монеты. Треснувшие шестипенсовики, которые исчезли, когда он бросил их в воздух.
— Ничего стоящего. Кроме пары мелких безделушек из... личного кошелька его светлости.
Бен закричал и затопал ногами, требуя еще эля; после чего какое-то время пил молча. Потом оперся лбом о кулак.
— Его светлость, не содержит ли он труппу мальчиков?
— Чтобы ставить с ним и пьесы? Да, прекрасные мартышки, и Вер сам пишет прокисшие интерлюдии, которые они разыгрывают.
— Неужели? — Искра в трут.
— Мой дядюшка Тарлетон — тогда он еще не надел шутовской колпак, а звездам не исполнилось семь: Дик заставлял их проснуться после представления, джигой. — Юный шут коснулся глаз: что, дождь? Он улыбнулся. — Давным-давно, милый шут. Сейчас его барабан Луна, баргамаска — звезды, а встающее солнце — трубка.
Да, давным-давно. Бен помнил. Он, подмастерье каменщика — огромный неуклюжий парень, возвышающийся как гора среди окружающих людей, одетый в лохмотья Эсхил в латанном-перелатанном пальто, настолько засаленном, что не годилось даже для печи пекаря — стоит и орет от восторга. Невольно: эта клоунада была в дорийском, сниженном стиле, совершенно непригодным для Театра. И, тем не менее, была неотразимой. Карликовый клоун с барабаном и свирелью держал их всех: разинув от восхищения рот, они видели только его. Он был землей, вокруг которой крутились солнце, луна и звезды. Настоящий шут из времени Птолемея.
— Но Оксфорд?
— Он слишком ценил все вещи — помимо любострастия, спиртного, ссор, заговоров или зависти — чтобы заставить их действовать в своих комедиях. Восьмисложными и шестисложными стихами. « Черствый, как имбирный пряник на Варфоломеевской ярмарке,— говорил Дик, — но прекрасно одетый в позолоченный костюм ». Заставлял слуг декламировать... — наклон головы. — ... его стихи. Но они играли in camera .
— И?
— Ты знаешь нашу, шутов, работу: видеть все и говорить ничего или что-нибудь совсем другое. Но это было загадкой даже для меня.
— А эти декламирующие дети, никто из них не исчез?
— Мир, барсук. Не в каждой норе прячется ласка. — Он подозвал официанта и заказал бокал вина, который ему немедленно принесли. Армин выпил. — Ты же знаешь, мой дядюшка Дик был искусным фехтовальщиком. Однажды он бросил вызов Окфорду...
— Почему?
— Из-за имбирного пряника. — Снафф еще отпил. — В пьесе. Словно в пьесе. На что Вер сказал, что не дерется с обезьянами. И приказал его избить. — Вспышка на лице Снаффа: огонь, как будто внутри него что-то поднялось. — Вот так компания распалась.
— Понимаю.
Голос Робина сменил инструмент.
— Здесь я откладываю в сторонку все дурачество. Как Бербедж свою корону: сотни раз. Хитроумие сидит во мне и изучает: но не действует. — Тем не менее его лице спорило с собой, плохо подходило — мужчине, женщине, призраку? То, от чего он не мог избавиться.
— А вот рассказ новее. Это было той зимой, когда сам «Глобус» был новым; они играли для королевы в Ричмонде. Я, тогда еще актер «Занавеса», ждал милорда Оксфорда на рождественскую пьесу...
— Слышал.
— В Хакни. Это было его собственное произведение, незапятнанное дыханием простолюдинов. И хорошо: иначе эти простолюдины издевались бы над ней полпути до луны. Ее бы встретил дождь из старых селедок и гнилых апельсинов, град орехов и яиц. Рядом с ним были только мальчики.
Кулак Бена негромко ударил по столу.
— Недостойный того стола, я прятался в буфетной...
— Ubique nullibique .
— …как тарелка для банкета, чтобы быть поданным на десерт для дурачества. И провел весь пир между мармеладом из айвы и болтовней.
— Нет никого честнее тебя. О великолепный старый крот.
— Слуги его боятся. Избегают его взгляда, чтобы он не выбрал их: у него странные вкусы. И надо сгибаться: иначе кнут и дорога.