Изливая свои страсть и желание, он продолжал целовать ее. Пиппа прижалась к нему так, словно хотела вобрать в себя. Она не могла и не хотела думать. Только ощущала его язык, солоноватый вкус кожи, обнимала, пытаясь обволочь его собой, как он обволакивал ее.
Его слова, все еще висевшие в горячем воздухе, влили жидкое тепло в ее живот, иголочками покалывали спину, вызвали дрожь в напряженных мышцах бедер. И когда он поднял ее на руки, Пиппа изогнулась, обвив руками его шею, прижавшись губами к губам. Глаза все еще были широко открыты, как будто она боялась потерять малейший оттенок ощущения.
Он куда-то понес ее. Пиппа не помнила, чтобы кто-то носил ее на руках, с самого детства, и сама мысль об этом забавляла ее, выведя на мгновение из сладостного забытья. Она даже умудрилась хихикнуть, по-прежнему не отнимая губ от его рта.
Они очутились на тенистой лужайке, напоенной запахами скошенной травы. Но Пиппа уже ни на что не обращала внимания. Лайонел, не выпуская ее, встал на колени и уложил на мягкую травяную груду.
Пиппа пошевелилась, пробормотала что-то, когда он стал расстегивать ее корсаж, и дала ему груди, придерживая их под ласками его губ. Соски мгновенно затвердели и сладко заныли, посылая томительный отклик в ее лоно.
Она откинулась на постель из травы, не сводя глаз с его потрясенного, очарованного лица. Его пальцы скользнули по ее плоти, раскрывая тугие лепестки ее женского естества. Касаясь, гладя, раздвигая.
Пиппа пошевелилась. Легкий шепот восторга сорвался с губ. Она и не подозревала, что такое возможно.
Лайонел улыбнулся ей, прекрасно представляя, что она сейчас испытывает. Зная, что это для нее внове. Он снова поцеловал ее, сжимая теплый венерин холмик. Истекая влагой, она переживала почти болезненные ощущения. Прикусила губу и почувствовала вкус крови.
Пока она содрогалась в пароксизме наслаждения, он приподнялся, спустил шоссы и с неожиданной грубостью задрал ее юбки. Стиснув упругие ягодицы, он поднял ее бедра и скользнул во влажное гостеприимное тело легко, как рука в лайковую перчатку.
Теперь ощущения стали иными. Пиппа, не сводя с него зеленовато-карих глаз, затаила дыхание, жадно впитывая все, что с ней происходило. Она много раз соединялась со Стюартом, но такого с ней еще не происходило. Все ее существо было поглощено тем, что он с ней делал. Его ласками, движениями рук, губ, языка.
И наслаждение тоже отличалось от пережитого минуту назад. Теперь удовольствие, переживаемое Лайонелом, стало частью се собственного. Она буквально купалась в его любви, ощущении заполненности, алкала каждого мощного выпада, погружения его плоти в ее лоно. Она пыталась обхватить его ногами, сильнее прижать к себе, но мешала смятая груда их одежды. Юбки стягивали колени, мешая двигаться.
– Чертовы тряпки, – выдохнула она. – Нам следовало бы раздеться!
Лайонел лениво улыбнулся ей.
– Это не всегда обязательно. Бывает, что одежда добавляет остроты ощущениям.
Он отстранился, и она почувствовала, как он выскальзывает из нее. Разочарованный стон еще трепетал на ее губах, когда он вернулся, медленно, так медленно, что она нетерпеливо подняла бедра, венерин холмик надавил на низ его живота, и глаза ее наконец закрылись, и остались только их тела и этот поразительный, невероятный экстаз, качавший ее на волнах, сжимавший мускулы ног, живота, возносивший все выше и выше в неоглядные вершины. Но тут все рассыпалось мириадами звезд, и наступил отлив, выбросивший ее на берег и оставившей ее мягкое, бесформенное, как расплавленный воск, тело, лежавшее на перине из скошенной травы.
Пиппе не хотелось открывать глаза.
Спать, спать… повернуться на бок и спать, вспоминая во сне то чудо, что только сейчас случилось с ней, чудо, которое теперь медленно ускользало.
Лайонел поднялся, зашнуровал шоссы, не сводя взгляда с неподвижной фигуры с разметавшимися юбками. До чего трогательны ее худые щиколотки, белоснежные икры и бедра. Похоже, она спит. Ее песочного цвета ресницы лежали полумесяцами на бледных веснушчатых щеках, еще хранивших отсвет его ласк. Ее капюшон сбился, черный бархат и изумруды валялись рядом на траве. Отягощенные перстнями пальцы беспомощно лежали на груди.
Он поправил ее юбки, и глаза Пиппы тут же распахнулись.
– Кажется, я заснула.
– Кажется, да, – согласился он, откидывая с ее лба шаловливый локон волос цвета корицы. – Встаешь?
Пиппа села, огляделась и увидела, что они лежали под чем-то вроде навеса. Стен нет, только дырявая крыша, а она лежит на горе скошенной травы.
– Это навозная куча?
– Не совсем, – ухмыльнулся Лайонел. – Скорее, будущий перегной.
Пиппа поправила головной убор и заметила:
– Я еще никогда не лежала с мужчиной на навозной куче, но теперь понимаю, что до этого момента по-настоящему не была с мужчиной. – Она насмешливо улыбнулась и протянула руки.
Лайонел одним рывком поднял ее. Замечание не требовало ответа, хотя доставило ему немало удовольствия и тайной радости.
– Ну и вид у меня, должно быть, – пробормотала Пиппа, стряхивая с юбки травинки. – И в волосах тоже трава, верно?
– Да… может, если ты снимешь капюшон…
– Без зеркала я ни за что не приколю его как следует, – покачала она головой. – И хуже всего то, что мое белье перекрутилось, а это, доложу я вам, сэр, крайне неудобно.
Не моргнув глазом она подняла бесчисленные юбки и поправила белое шелковое белье так бесцеремонно, что он невольно замечал то изгиб бедра, то округлость ягодиц.
Непослушная плоть вновь восстала.
Пиппа как ни в чем не бывало опустила юбки и украдкой глянула на него, вдруг снова растеряв уверенность в себе, пораженная неприятной мыслью. Неужели он пожалел ее? Она излила ему свою душу. Что, если именно жалость заставила его прийти ей на помощь в трудную минуту?
– Что с тобой?
– Ничего, – покачала головой Пиппа. – Ты не обидишься, если я поспешу к себе?
– Что с тобой, Пиппа? – настойчиво повторил он.
Пиппа вышла из-под укрытия навеса. Стрелы полуденного солнца били прямо в голову. Она пыталась найти слова для хаотической путаницы чувств, инстинктов, обид, эмоций. Лайонел ничем не ранил ее, но тот факт, что попытался успокоить, смягчить муки, почему-то причинял боль.
– Я очень благодарна, – начала она, отчетливо ощущая, как скованно звучит ее голос. – Ты сделал все, что мог, дабы облегчить мои страдания. Мой муж считает меня ниже грязи под своими ногами. Ты вернул мне гордость. Повторяю, я крайне благодарна.
Лайонел прислонился к деревянному столбу, на котором держался навес. Пиппа права. Все началось именно по этой причине, но после первого же прикосновения все волшебным образом переменилось.
– Пиппа, я не беру женщин лишь для того, чтобы облегчить их страдания, – объявил он. – К сожалению, не настолько я бескорыстен. – Он откинул голову, чуть зажмурился и продолжал тем бесстрастно-отчужденным тоном, каким пользовался почти во всех сложных ситуациях: – С самого первого взгляда ты стала мне желанной. Нет, может, с моей стороны это и заблуждение… нечто вроде помрачения ума, но кто знает? И меньше всех я. Одно могу сказать: что никогда не спал с женщиной из жалости. И ты оскорбляешь нас обоих подобными предположениями.
Пиппа коснулась подвески и нашла странное успокоение в гладком камне, холодившем судорожно сжатые пальцы. Совсем как в спокойном, отстраненном обращении Лайонела Аштона, его замкнутом лице.
Она желанна. И многие мужчины тоже так считали.