Родители обязаны заботиться о детях, понимаешь! А если ты не хотел этого делать, так бросил бы меня под забором или отдал на воспитание! Знаешь ли ты, что в Сиднее приличные люди шарахались от меня, когда узнавали, чей я сын? Нет, тебя-то они уважали, просто думали: раз ты открестился от меня, то я невесть знает какое чудовище! Я черствый, да? Холодный и бездушный? Что ж, верно! Я никого не люблю, никого, но, да будет тебе известно, в семьях, где дети и взрослые не приучены заботиться друг о друге, редко вырастают чуткие, внимательные, добрые люди! Доброте и любви надо учиться, отец, на протяжении всей жизни, это большая наука, и учить своих детей, прежде всего примером и еще, наверное, лаской. А ты, видно, тоже никогда никого не любил, ни своих родителей, ни мою мать… Что заставило тебя жениться на ней?
Роберт стиснул ручки кресла до боли в руках, потом приподнялся и встал.
— Любовь меня заставила, любовь! Самая великая и безумная, что существует на свете! Я очень любил твою мать и тебя люблю, хотя бы потому, что ты ее плоть и кровь. Двадцать лет ты смотришь на меня ее глазами и улыбаешься ее улыбкой…
— Ты говоришь, любишь? Почему же все эти годы я не чувствовал этого? Ты ни разу не приласкал меня в раннем детстве, а после никогда не пытался поговорить по душам, не дал совета! Теперь я взрослый, и мне это не нужно, но раньше… видит Бог, как мне этого не хватало! Запомни, отец, когда у тебя родится другой сын, не повторяй подобных ошибок! Впрочем, у него будет мать, которая, конечно, подарит ему любовь…
Роберт потянулся к нему, будто хотел обнять.
— Конрад, сынок… Юноша резко отшатнулся.
— Ну нет! Не станем ломать комедию, отец! Ты уже не свяжешь эти нити, я не буду утешением твоей совести, запомни!
Роберт молчал. Что еще можно сделать? Он вспомнил вдруг мулата, оклеветавшего Одри, виновника всех своих бед. Роберт давно позабыл лицо того человека, помнил только — оно было злое, вот как сейчас у Конрада. Тогда, много лет назад, он еще подумал: как Одри могла полюбить такого мужчину? Одри всегда была доброй и ласково улыбалась, не то что эти люди, тот и этот, что стоит сейчас перед ним! Он, этот юноша, который совсем недавно признался, нагло и открыто, что желает его смерти, его, своего отца!
Нервы Роберта были не в порядке еще с тех давних времен, а его внешняя выдержка являлась следствием постоянного контроля и невероятных усилий воли.
Как же случилось так, что он позволил мальчишке смеяться над собой? Почему он унизился, разом сдал все свои позиции, показал свою слабость? Или он уже не Роберт О'Рейли?!
Темная волна гнева накатила на него и накрыла все: и разум, и чувства. Размахнувшись, он ударил сына по лицу.
— Ах ты, щенок!
Глаза Конрада на мгновение сверкнули непониманием и обидой, но после их пронизала беспощадная ненависть. Он машинально схватился рукой за щеку, на которой горело похожее на красный лоскут пятно.
— Ладно, ты сам поставил печать под своим приговором! Пришло время платить по счетам!
И, не оглянувшись, стремительным шагом вышел из комнаты.
Прощание было коротким. Конрад стоял внизу, в холле, в той же одежде, с тем же небольшим чемоданом и с таким же выражением лица, что и в день своего приезда.
Роберт, прихрамывая, спустился по ступенькам лестницы — сегодня он впервые вышел из комнаты. Тина шла рядом с ним, а Джулия уже давно ждала внизу.
Конрад сухо кивнул отцу, обнял Джулию, а Тине, склонившись, поцеловал руку. Подняв на мгновенье глаза, он увидел ее печальный, умоляющий взгляд, вздрагивающие длинные ресницы, щеки, которые еще вчера напоминали нераспустившиеся бутоны роз, а сегодня казались вылепленными из серой глины.
— Прощайте, миссис О'Рейли! — негромко произнес он.
Она прошептала что-то в ответ непослушными губами и отняла дрожащую холодную руку.
Девушка пыталась запечатлеть в памяти его лицо, фигуру, волосы, глаза, запомнить звук его голоса… Одна лишь смертельная тоска была сейчас в ее груди, а разум был полон вытеснившей все единственной мыслью: «Он уезжает далеко-далеко, я никогда его больше не увижу!» А главное — она так и не знала, значит ли что-нибудь для него.
Наверное, нет, но этот взгляд… Обжигающий и глубокий!
Конрад повернулся и пошел к дверям. Джулия поспешила следом, а Тина осталась стоять рядом с мужем. Ей хотелось скользнуть наверх, чтобы увидеть Конрада с балкона, но она не посмела.
Вернувшись в гостиную, Тина подняла глаза наверх, к хрустальным люстрам, чтобы удержать слезы, иначе они выкатились бы на бледные щеки и Роберт заметил бы, что она плачет.
А он спокойно обратился к ней, так, будто и не было никакого прощания с единственным сыном, уезжавшим на другой континент:
— Начинай укладывать чемоданы, завтра утром едем в Сидней!
Хотя это прозвучало категорически и резко, Тина не отреагировала.
— Тина! Да что с тобой, очнись же! Ты меня слышала?
— Да! — встрепенувшись, кротко произнесла девушка. — Можно я сперва навещу маму?
— Хорошо, иди, но не задерживайся. И скажи матери, что выезжаешь завтра, первым же дилижансом. Если хочешь, оставь ей денег на расходы — возьмешь сколько нужно.
— Спасибо.
… Оказавшись одна на берегу, девушка дала волю слезам. Она готова была упасть на песок и рыдать, и пусть бы ее унес океан, казавшийся сейчас огромным, холодным, пустынным, как и весь мир. Девушка обводила горестным взглядом горы, иссеченные, изъеденные ветрами, поросшие пучками темно-зеленых жестких трав, туманно-желтый мыс вдали, облака, похожие на клочья белой ваты. Ничто не радовало ее. Господи, ничего не осталось! Тереза исчезла неведомо куда, любимый покинул этот край, а завтра она расстанется с матерью.
Повинуясь внезапному порыву, Тина упала на колени и, сжав руки и подняв глаза к небу, стала молить о несбыточном: «Господи, сотвори чудо, пусть Конрад вернется — мы будем жить с ним в этом замке долго и счастливо! Я буду ему женой, любовницей, кем угодно, стану заботиться о нем, рожу ему детей, стану говорить с ним о любви, о музыке, буду делать все, о чем бы он только ни попросил!»
Она молила отчаянно и долго, а потом вспомнила, что дала перед Богом клятву верности другому человеку, и тут же сникла. Не ей, грешной душе, просить Всевышнего о милости!
Она уныло брела по пляжу и представляла: Конрад садится в дилижанс, едет в Сидней или куда-то еще, откуда корабль отходит к берегам далекой Америки… Он ничего не сказал на прощание… Почему?
Дарлин была дома. Вид дочери, отрешенно-печальной, бледной, испугал ее. Наскоро вытерев руки, она устремилась к девушке.
— Что случилось, Тина?
— Мама, я уезжаю! — ответила девушка, бессильно опускаясь на стул.
Дарлин присела рядом. В предыдущие дни дочь вела себя иначе: глаза ее полыхали тревожным огнем, она казалась взволнованной, ее настроение часто менялось — девушка то вспыхивала радостью, то впадала в меланхолию. А теперь вся точно погасла.
— Я понимаю, девочка, — Дарлин нежно обняла дочь, — но ты же теперь замужем, должна слушаться мужа, всюду следовать за ним и делать, что он велит.
Тина вздохнула.
— Все хорошо? — осторожно спросила Дарлин. — Он не обижает тебя?
— Что ты, нет, мама! Я просто…— Тина остановилась в нерешительности.
— Что, доченька? — Мать заглянула в ее родные серые глаза: сегодня Дарлин была ласкова как никогда.
— Нет, ничего… Но мне очень не хочется уезжать!
— Не волнуйся, — пыталась успокоить Дарлин, — так всегда бывает — человек страшится перемен. Думай иначе — о том, что будешь жить в большом красивом городе, познакомишься с новыми людьми, многое увидишь, многому научишься… Не переживай, все уладится, впереди тебя ждет много хорошего!
На самом деле Дарлин было очень тяжело. Боже мой! Будто все реки жизни пересохли и неоткуда напиться! Теперь и Тина уходит в неведомую даль. И что хуже всего — мать боялась отпускать ее с этим человеком, которого — она знала — Тина не любит и неведомо, полюбит ли когда-нибудь.