Но если даже он, простой смертный, не находил в своем сердце сил проклясть брата или этого юношу, сыгравшего на слабости Жан-Поля и заманившего его в смертельную западню, то как мог боженька его детства, бог-любовь, погубить так кровожадно, так бессмысленно, причем не только его брата или убийцу брата, но отважную женщину Изобел, на которой не было никакой вины, и еще не родившегося ребенка? И, что еще хуже, убивать изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год во всех уголках этого несчастного мира, который, как принято думать, сам же и сотворил? Последние недели Эдуард принуждал себя проглядывать газеты и находил на их страницах лишь новые и новые этому подтверждения: несчастные случаи, недуги, насилие и безвременная смерть косили равно виновных и безвинных. Это и питало в нем яростный гнев – понимание, что не один он испытывает такое чувство, что его разделяют с ним тысячи и тысячи во всем мире: богатые и бедные, сильные и слабые, мужчины и женщины, родители и дети. Что же это за божество, раз оно сотворило мир, который с полным на то основанием ненавидит и поносит собственного творца? Нет, в такого бога он верить отказывался. Но повстречайся он с ним, с каким наслаждением он бы плюнул ему в лицо.
Месяца через три после взрыва, в последний день старого года и канун нового, Эдуард, не без горького удовольствия подгадав время, поздно вечером в одиночестве выехал из Сен-Клу и направился в центр Парижа. Он выбрал любимый автомобиль Грегуара, который по случайному совпадению больше всех любила и Изобел. Длинный черный капот машины отливал в свете мелькающих уличных фонарей, урчание мощного двигателя будило эхо на безлюдных улицах. Он избегал тех столичных районов, где собирались гуляки, чтобы отметить приход Нового года возлияниями и плясками под открытым небом. Он проезжал глухими улочками и тихими живыми бульварами, обитатели которых либо махнули на праздник и легли спать, либо встречали Новый год в узком семейном кругу.
Он миновал кафе «Уникум», где отец, Жак и другие члены их группы собрались на последнюю встречу и где он ужинал с Изобел в тот вечер, когда сделал ей предложение. Он проезжал мимо садов и парков, где играл в детстве; мимо особняков некоторых его бывших любовниц; мимо дома, где жила Клара Делюк. Мимо особняка матушки, которая, как он знал, затеяла вечерний прием в честь нового своего любовника, знаменитого мецената. Мимо «Эколь милитер», где его брат начал свою военную карьеру и впервые облачился в мундир, который Эдуард так ясно помнил. Мимо темных маслянистых вод Сены – промелькнули bateu-mouche [31] в ожерелье огней; влюбленная парочка, обнимающаяся в тени; вдрызг пьяный clochard [32] , валяющийся на вентиляционной решетке метро, откуда поднималось тепло, и рядом – коричневый бумажный пакет и лужица вина. Он миновал беднейшие улицы Парижа и одни из самых роскошных и наконец, ближе к полуночи, остановил машину на красивом широком проспекте, застроенном изящными высокими зданиями.
Он не бывал тут раньше, но знал, что нужный ему дом находится именно здесь, был наслышан о нем от знакомых. Убедившись, что послевоенный режим экономии плохо сказывается на делах, Полина Симонеску перебралась из Лондона обратно в Париж примерно тогда же, когда Эдуард вернулся на родину, окончив Оксфорд. Совпадение его забавляло. Выходило так, словно она ждала его все эти годы.
Одни знакомые предпочитали бывать в ее заведении ночью; подобно Жан-Полю, они считали, что ночные часы благоприятствуют блуду и пьянству. Другие выбирали день, когда долгие послеполуденные часы сулят множество удовольствий. «В конце концов, невелика разница, – однажды сказал Эдуарду один из них. – В этом доме окна всегда занавешены, а лампы горят. В этом доме всегда ночь». Он вспомнил об этих словах, подойдя к дому – погруженному в тишину и мрак, внешне ничем не отличающемуся от соседних добропорядочных семейных особняков.
Но стоит переступить порог…
Он единожды стукнул – и дверь сразу открылась, но он увидел не чернокожего привратника, как ожидал, а саму Полину Симонеску. Возможно, она услышала его шаги – слишком уж быстро она ему открыла, и на секунду он задался вопросом, изменилась ли она хоть немного с той поры, как он последний раз видел ее в Лондоне: она точно так же застыла в дверях, склонив голову набок, словно прислушиваясь, как тогда, к свисту падающих бомб и звуку сирены еще до того, как та начинала вопить. Полина даже не поздоровалась – мигом втащила его в огромный вестибюль с мраморным полом, очень напоминающий лондонский – те же ослепительные хрустальные светильники, та же широкая лестница, двумя пролетами убегающая вверх, – и ему вдруг примнилось, что он заплутал во времени, что время искривилось и прошлое и будущее сошлись в настоящем.
Он огляделся. Полотна Фрагонара. Тициан. Из соседней комнаты доносились смех, разговоры. Мадам Симонеску повела его к свету, легонько сжав ему руку пальцами, на одном из которых красовался все тот же рубин. И он вновь ощутил исходящую от нее незримую силу. упорную волю. Она молчала, только прислушивалась, слегка склонив голову.
Он тоже прислушался. На мгновенье звуки, доносившиеся из соседней комнаты, сгинули, и он услышал одну лишь великую абсолютную тишину, которая обняла собою город и мир, тишину безмерную, безграничную и прекрасную, как пространство, как сама вселенная; безбрежное гармоничное безмолвие сфер.
И в этом безмолвии он услыхал пришествие Нового года – перезвон церковных колоколов, стрекот трещоток, гудки судов с Сены, разнобой и слияние человеческих голосов.
Он глянул на Полину Симонеску и почувствовал, что его разом и полностью отпустило, словно он скинул с плеч неимоверный груз. Он знал, что может помолчать – не нужны ей никакие воспоминания, ни беспорядочные рассказы о прошлом, ни оправдания, ни объяснения. Она его поняла, он ее признал: они вместе внимали тишине.
– Monsieur le baron [33] , – произнесла она как когда-то и, не обернувшись на дверь в соседнюю комнату и не удостоив взглядом женщину, вышедшую на лестницу, повела его в глубь дома, в крошечный покой, обставленный с изысканной роскошью, который мог принадлежать только ей.
Она усадила его перед ярко полыхающим камином и, не спрашивая, налила бокал его любимого арманьяка. Затем поставила перед ним столик с двумя карточными колодами и уселась напротив.
Обычная колода; колода Таро [34] . Она раскинула их на столешнице лакированного красного дерева. Барон глянул на их разноцветье и понял, что карты старые и на них много раз гадали. Он смотрел на фигуры и соотносил: Башня, разрушенная, – черные провалы развалин позади Итон-сквер-Террас; Утопленник – Хьюго Глендиннинг; Повешенный – отец и его группа; Любовники – он и Изобел. И только Король пик и Дама бубен ни о чем ему не говорили.
Полина Симонеску, замерев над картами, посмотрела ему в глаза. Ее тонкие пальцы повисли над Смертью, Любовниками, Королем пик. Шутом.
– Monsieur le baron, – сказала она, – наступил новый год. Сначала я вам погадаю на картах. Потом – если не передумаете – можете заняться тем, для чего пожаловали. – Она улыбнулась. – Итак, сперва карты. Будущее начнется следом.
ЭЛЕН И ЭДУАРД
Франция. 1959
– Я разработал этот дизайн для вашей жены. Вашей покойной жены…
Флориан Выспянский, похожий на большого медведя, проговорил эти слова со смущением, скрыть чувства ему не удавалось. Он показал на брошь в дальнем конце стола, где была разложена коллекция его творений. Эдуард взглянул на нее. Изумрудный кабошон, оправленный в золото и окруженный рубинами, – превосходная вещь, достойная какой-нибудь царицы или магараджи, или же женщины, не склонной к скромности в украшениях.
Эдуард улыбнулся:
– Изобел была бы очарована.