Вилки и ножи ответили джазовым аккомпанементом. Ужас сковывал каждый шаг, в глазах проносились рваные куски галлюцинаций. Все напоминало какой-то безумный монтаж страхов и раскаяния. В такие моменты человек начинает думать о Боге или о роке. Молясь в душе, он самым искренним образом сожалеет о содеянном, хотя не всегда знает, в чем, собственно, виноват. О, если бы можно было вернуть назад одно только, одно-единственное, но так все исковеркавшее мгновение?!
Могла ли я представить себе, что такое станет возможным?
Дверца машины, стоявшей на противоположной стороне улицы, была открыта. Одна нога Мери, жены ректора, в ее безвкусном бордовом платье, опиралась о тротуар, другая оставалась в кабине. Чуть в стороне, неуклюже застыв, полусогнувшись, стояли ее муж и еще двое беспомощно замерших гостей. Один из них ошалело тыкал пальцем в сотовый телефон. И только еще через осколок мгновения я увидела Руди. Он лежал на мостовой так неудобно изогнувшись, что я всхлипнула. По-видимому, до сознания еще не дошло, что случилось.
Мери плакала, мужчины переминались с ноги на ногу. Кто-то из них все же вызывал амбуланс.
– Вы запомнили номер? – ошарашенно спросил ректор.
Ему не ответили…
Накачивая воздух ужасом, заголосила полицейская сирена.
– Как он выглядел?.. На какой скорости?! – выскакивая наружу, спросил толстый одышливый сержант.
– Полугрузовичок… Несся как сумасшедший…
– Какого цвета? Кто был за рулем? – присоединился к сержанту его коллега помоложе.
– Бежевого… По-моему, молодой негр…
Я не видела и не слышала, кто им отвечал. Опустившись на колени, я приподняла голову Руди. По его виску, как красная ящерица, осторожно ползла струйка крови. На правый глаз наплыл гигантский синяк. Поза у Руди была такая неуклюжая, что я, как идиотка, поправила его руку и стала гладить по волосам. На своих пальцах – как странно: в такой момент! – я ощутила легкий налет жира: Руди всегда мазал шевелюру каким-то гелем.
Мне показалось, амбуланса не было целый час. Потом, когда он подъехал, санитары торопливо засновали вокруг и довольно скоро положили Руди на носилки.
– Он жив? Жив? – бессмысленно повторяла я.
– Жив, мэм, – ответил санитар-мексиканец. – Но состояние очень тяжелое.
Как я оказалась внутри амбуланса, даже не помню.
– Хотите кому-нибудь позвонить? – спросил меня все тот же санитар и протянул телефон.
Но я не в силах была набрать номер.
– Свяжитесь с доктором Стронгом, – всхлипнула я и стала с паузами называть каждую цифру в отдельности.
Прошло черт знает сколько времени, пока в трубке раздался его искаженный расстоянием голос:
– Алло! Кто это? Ты, Абби? Что случилось?
– Чарльз, я в амбулансе, – как в бреду, кричала я. – Руди в тяжелом состоянии. Его сбила машина.
– Успокойся! Я сейчас еду. Когда и как это случилось?
– Через десять минут после того, как ты уехал. Он побежал отдать кому-то доги-бег. [3] Почему ты не остановил его, когда он стал напиваться?
– Абби, – зло откликнулся Чарли, – ты всегда винишь только других! Нельзя все время держать мужа на коротком поводке. Он – не пудель!
ЧАРЛИ
Я нашел Абби в госпитале. Дремлющую больничную тишину нарушали только ее шаги. Она металась из угла в угол с покрасневшими от горя глазами и сжатыми губами. Каблуки ее истерично цокали. Всякий раз, когда она доходила до стойки, за которой сидела дежурная сестра, та провожала ее терпеливым, но осуждающим взглядом.
– Почему Руди? – твердила она горячим полушепотом. – Почему именно он? За что мне такое наказание?
Я подумал, что ее надо вывести из этого состояния любой ценой. Не хватало только истерики.
Но не хлопать же ее по щекам, да еще в больнице…
Я довольно грубо схватил ее за руку:
– Если ты боишься, что тебе придется превратиться в сиделку, то напрасно. У Руди на этот случай – страховка…
Абби ошарашено уставилась на меня. Я еще раз убедился, что холодный душ цинизма в таких случаях незаменим, и потому продолжил:
– Да, кстати о наказании. Ты что, наставляла ему рога?
В ее глазах мелькнул блик ярости. Но она прикусила губу и тут же его погасила:
– Где у тебя мозги? – услышал я ее приглушенный и взбешенный голос.
– Там. Но ведь я мужчина, – пожал я плечами.
Ответить она не успела. В этот момент из двери с надписью «Операционная» вышла молодая врачиха. Взглянув на Абби, я взял инициативу в свои руки:
– Доктор, я – личный врач Руди Грина. Что с ним?
Врачиха чуть приспустила марлевую повязку и авторитетно произнесла:
– Тяжелая мозговая травма. Если не случится чуда, положение безнадежно.
Ей, по-видимому, импонировала выпавшая на ее долю роль. Будь я в ее возрасте, ответил бы так же. Но у меня за спиной свыше трех десятков лет врачебной рутины. Поэтому я прервал ее:
– Ну, о безнадежности говорить пока не стоит. Я надеюсь, что профессор Грин все же выкарабкается. У него – здоровый генетический аппарат.
Врачиха обиженно бросила «простите» и скрылась за другой дверью. Абби следила за нами таким напряженным взглядом, что казалось, меня сейчас ударит током. Оставлять ее в больнице было нельзя. Я взял ее под руку.
– Что? – очнулась она.
– Ничего! Просто пора ехать.
– Никуда я не поеду!
– Абби, – скривился я. – Ты ведь всегда гордилась своим здравым смыслом. Ты что, можешь помочь Руди? Нет! Себе? Тоже нет. Тебе будет только хуже. Сочувствия здесь ты не найдешь. На всех его у персонала просто не хватает. Пошли…
Мой цинизм на нее подействовал снова. Она послушно двинулась за мной в сторону выхода. Каблуки Абби отдавались тревожным эхом. Как звуковой фон в хичкоковском фильме. У наружной двери она споткнулась, и я схватил ее за руку. Но Абби решительно меня оттолкнула.
В машине она тоже села не рядом, а на заднее сиденье. Что это было – намек или реакция на ситуацию – я так и не понял. Она меня всегда недолюбливала. И все же согласилась поехать ко мне.
В моем пентхаузе она бывала всего пару раз. Он ей активно не нравился и вызывал у нее снобистскую брезгливость. Все было слишком модерно и, как она утверждала, – нарочито. Океан в широченном, во всю стену, окне. Абстрактная роспись на стенах, влетевшая мне в крупную сумму. Система спотов. Низкая полусферичность мебели…
– А где Селеста? – подозрительно прищурилась она.
– Уехала на три дня к сестре. В Сан-Франциско.
Я провел ее в спальню. Абби уставилась на просторную, как футбольное поле, кровать. Притронулась к алому атласному покрывалу и, несмотря на горе, кольнула меня с чисто женской естественностью:
– С какой стороны спит Селеста?
– С какой ей всякий раз вздумается, – хмыкнул я.
– Постели мне в кабинете на софе, – решительно сказала она. – Ты ведь не кладешь на нее своих пациентов?
Когда я вышел из кабинета, она щелкнула замком. Я понимаю намеки…
Руди лежал в коме. Каждый следующий день был точной фотокопией предыдущего. Наступающий ничем не отличался от уходящего. Ничего не менялось.
В Абби остро ощущалась не усталость даже, а совершенно не свойственная ей потерянность. Безысходность. Ее голубые, всегда спокойно взиравшие на мир глаза утратили прежнее выражение. В уголках рта запали горькие морщинки. А еще недавно вспыхивающая во взгляде надежда бесследно угасала.
Я с тоской думал о том, что же будет, когда Руди вытряхнут из этой больницы в дом престарелых. Жутко чувствовать, что близкий тебе человек превращается в мешок картошки. И что его вот-вот отправят догнивать в погреб…
Для меня это были нелегкие дни. Руди не приходил в себя.