Но совершенно необъяснимо она отступала перед словами, словно девочка на краю канавы, чья глубина ее пугает…
— Мой ребенок… — медленно начала она, подыскивая слова, — он у…
— У своего отца, не так ли? Или по меньшей мере у того, кто захотел стать его отцом? Он у Турхан-бея… или, позволь мне говорить напрямик, у князя Коррадо?
Снова воцарилась тишина, но тишина уже нового качества. Внезапное облегчение, чистые ноты избавления от недуга прозвучали в голосе Марианны, когда она робко спросила:
— Как ты узнал? Кто сказал тебе?
— Никто… и все. Особенно он, я думаю, этот человек, выбравший рабство, чтобы попасть на мой корабль.
Он не имел никаких оснований вытерпеть то, что ему пришлось перенести из-за меня и других, если бы он не интересовался кем-то… и этим кем-то была ты. Безусловно, я не сразу это сообразил. Но опутавшая тебя густая сеть непонимания внезапно исчезла в то утро во дворце Хюмайунабад, когда я встретил верную служанку князя Сант'Анна, сияющую от радости и гордости, несущую наследника этих князей к простому купцу неопределенной национальности, которого в нормальных условиях ребенок не должен был интересовать до такой степени, что он забросил из-за него все текущие дела.
Но ты, Марианна, когда ты узнала правду?
Тогда она заговорила. Повторив недавний рассказ Жоливалю, она дополнила его всем, что хранила в памяти и душе, чувствуя при этом невыразимое облегчение.
Она описала все: ночь у Ревекки, требования князя, пребывание во дворце Морузи, соглашение между ней и ее супругом, козни английского посла, гостеприимство, оказанное ей во дворце на берегу Босфора, и, наконец, внезапный отъезд князя с ребенком, которого он посчитал отвергнутым матерью как раз в тот момент, когда в ней пробудилась материнская любовь. Она рассказала так же, как боялась реакции Язона, если бы он узнал, что она вышла замуж за черного…
— Мы решили расстаться, — добавила она, — зачем же в таком случае сообщать тебе об этом и рисковать еще больше разгневать тебя?..
Он невесело улыбнулся.
— Разгневать меня? Значит, в твоих глазах я всего лишь работорговец? — сказал он с горечью. — И ты, очевидно, никогда не поймешь, что в отношении этих негров, среди которых я провел юность и которым я обязан лучшими минутами детства, я считаю вполне нормальным быть их хозяином и все-таки любить их? Что касается его…
— Да, скажи мне, что ты испытываешь, когда думаешь о нем?
— Я не могу сказать определенно. Некоторую симпатию… уважение за его мужество и самоотречение. Но также и гнев… и ревность. Он слишком велик, этот человек! Слишком благороден, слишком далек от других, простых искателей приключений, как я… слишком красив также! И кроме того, он, несмотря ни на что, твой супруг. Ты носишь его имя перед Богом и людьми.
Наконец, у него твой ребенок, частица твоей плоти… частица тебя! Видишь ли, иногда бывают моменты, когда я думаю, что этому великому добровольному мученику чертовски везет…
В голосе моряка внезапно послышалась грусть, такая тяжелая и горькая, что она потрясла Марианну. Инстинктивно она покрепче прижалась к нему. Никогда еще, как в эти мгновения, она не ощущала, насколько она близка ему и до какой степени любит его. Она принадлежала ему безраздельно и, несмотря на все, что она выстрадала из-за него, она ни за что в мире не хотела, чтобы все произошло иначе, ибо страдания и слезы укрепляют любовь…
Пощипывая губами твердые мускулы на его шее, она пылко прошептала:
— Не думай больше об этом, умоляю тебя. Забудь все… Я же сказала тебе, что не останусь женой князя.
Мы разведемся. Он полностью согласен, и между свободой и мной осталась только благодаря новым императорским законам простая формальность. Теперь я буду иметь право быть с тобой навсегда.
Весь этот кусок жизни исчезнет из моей памяти, как дурной сон…
— А ребенок? Он тоже исчезнет?
Она отстранилась от него, словно он ее ударил. И ему сейчас же показалось, что под нежной кожей молодой женщины каждый мускул напрягся и окаменел. Но так было только мгновение. Глубоко вздохнув, она снова прижалась к нему, обняв изо всех сил в примитивной потребности ощутить реальность их существования вдвоем, долго не отрывала губ от его рта, затем еще раз вздохнула.
— Сколько себя помню, я знала, мне кажется, что никакая радость, никакое счастье не приходит само собой и рано или поздно за все приходится платить. Этому научил меня, когда я была еще совсем маленькой, старый Добс, конюший в Селтоне.
— Конюший-философ?
— Философ — слишком громко сказано. Это был забавный добряк, полный нажитых с годами мудрости и здравого смысла, малоразговорчивый и выражавшийся главным образом пословицами и поговорками, собранными по всему свету, ибо в молодости он служил матросом, в основном у адмирала Корнуэлса. Однажды, когда я хотела во что бы то ни стало поехать на Огненной Птице — самой красивой и самой пугливой из наших лошадей, и когда я начала наливаться гневом из-за того, что он мешал мне это сделать, Добс вынул изо рта постоянно торчавшую там трубку и совершенно спокойно сказал мне:
«Если вы собираетесь сломать ногу или даже обе, хотя на их месте может оказаться и голова, валяйте, мисс Марианна. Это ваше дело! Видите ли, я недавно где-то услышал интересную поговорку:» Ты можешь взять все, что пожелаешь, — сказал, показывая человеку все радости земные, Господь, — но потом не забудь заплатить!..«
— И… ты поехала на Огненной Птице?
— Нет, конечно! Но я навсегда запомнила слова старого Добса, в справедливости которых неоднократно убеждалась. И я пришла к мысли, что ребенок является ценой, которую я должна заплатить за право любить и жить рядом с тобой. О, могу тебе признаться: вскоре после его рождения я сгорала от желания просить князя отдать его мне. И до такой степени, что я даже думала увезти его без разрешения, но это было бы несправедливо, жестоко, поскольку именно князь хотел его, а я отказывалась… Малыш является единственной надеждой, единственным счастьем сознательно принесенной в жертву жизни…
— И ты не страдала из-за него?
— Я уже страдаю. Но я стараюсь думать, что я погубила его, что он не живет больше. И затем, — добавила она с внезапной горячностью, — у меня будут другие от тебя! Они будут настолько же мои, как и твои, и я знаю, что, когда буду носить твоего первого сына, моя боль утихнет. Теперь люби меня! Мы слишком много говорили, слишком много думали. Забудем все, что не является нами!.. Я люблю тебя… Ты никогда не узнаешь, как я люблю тебя…
— Марианна! Любовь моя! Буйная и храбрая головушка!..
Но слова умерли на их слившихся воедино губах, и в тесной комнате слышались только вздохи, страстные вскрики и нежные стоны удовлетворенной женщины…
На следующее утро, когда станционный смотритель и кучер с помощью Гракха, Язона и Крэга втащили кибитку на паром, чтобы переправиться через Кодыму, все заметили, что щеку парижанина украшают свежие царапины и вид у него необыкновенно мрачный.
— Я спрашиваю себя, — зашептал Жоливаль на ухо Марианне, — не принял ли в конце концов наш Гракх действия попа всерьез.
Молодая женщина не удержалась от улыбки.
— Вы думаете?..
— Что он попытался предъявить свои супружеские права и был плохо принят? Даю руку на отсечение, что да. Впрочем, его можно понять: она красива, эта дева.
— Вы находите? — Марианна еле пошевелила кончиками губ.