— Я тебе повесть…
Виктор потеряно посмотрел на папку. Ну вот. А чего, спрашивается, ждал? Любви и преклонений? Глупо!
— Виктор Павлович!
Он по-настоящему испугался, когда на него, едва шагнувшего из кухни в комнату, надвинулась белая, страшная фигура.
— Господи!
В полуобмороке он разглядел у фигуры колтун на голове и круги под глазами и распознал Димкину жену, кажется, Свету, Светлану.
— Вы за долгом? — спросила она отрывисто.
Глаза ее горели, под тонкой тканью ночнушки угадывалась небольшая, не стесненная бюстгальтером грудь. На нижней губе — островками — желтела какая-то корка. Девочка Катя выглядывала из-за матери.
Виктор мотнул головой, пытаясь протолкнуть воздух в перехваченное горло.
— Я…
— Виктор Павлович, если вы за долгом, — лихорадочно заговорила Света, — то у нас сейчас нет, но я отдам, часть в следующем месяце, часть дальше, я обязательно отдам, мы все отдадим, мы рассчитаемся, просто эта сволочь… сил никаких нет…
Разразившись рыданиями, она вдруг качнулась ему навстречу, и Виктору пришлось поймать ее в объятья. От женщины несло жаром, как от печки.
— Вы, пожалуйста, не привлекайте милицию… и бандитов тоже… — прорывалось сквозь слезы. — Мы все выплатим!
— Господи, каких бандитов?
Волосы Светы кололи Виктору лицо.
— Которые в теле… телевизоре.
— Вздор! Не собираюсь я никого привлекать!
— Пожалуйста, никого не надо… Мы все выплатим, — Светлана говорила все тише и тише. — Это временные трудности…
Она безвольно повисла на Викторе, обжигая руками шею.
— Куда ее? — спросил Виктор Катю.
— Сюда, — сказала девочка.
Светлана оказалась неожиданно легкой. Худышкой. Виктор приподнял ее, упираясь взглядом в проступающий под ночнушкой сосок. Папка послужила прокладкой между животом и женским боком. Смялось там все, конечно.
Он довольно бодро пересек комнату, хотя, пожалуй, и стар был для таких дел. Тем более, что с очередным шагом в спине предупредительно хрустнуло. Сорок девять лет, ага. Не мальчик.
Катя ждала с компрессом.
Как только Виктор опустил Светлану на кровать, девочка тут же приложила к горячему лбу матери холодный ком марли. Женщина дышала сипло, глазные яблоки перекатывались под веками. Папка, выскользнув, упала на пол.
— Давно она так? — спросил Виктор, поднимая бумаги.
— Со вчера, — ответила Катя.
— А чем лечите?
— Я ей отвар делаю. Из тысячелистника.
Катя накрыла мать одеялом, подоткнула край. У кровати появился Петя и встал рядом с сестрой, растягивая пальцем рукав тельняшки.
— Вот что, — сказал Виктор, — таблетки есть какие-нибудь? Жаропонижающее?
— Мы все на Петьку истратили на прошлой неделе, — сказала Катя. — А в аптеке в долг не дают.
— Хорошо. Катя… — Он дождался, когда девочка поднимет на него глаза. — У меня такое предложение — Петя идет со мной, я даю ему лекарства и… Еды возьмете?
Катя куснула губу.
— Не возьмем.
— Возьмем! — крикнул Петя. — Дядя Виктор Павлович, а у вас хлеб есть?
— Есть, — сказал Виктор.
— Ура!
Мальчика вынесло за дверь и через секунду принесло обратно, но уже с узорчатой холщовой сумкой внушительных размеров.
— Оденься, — сказала ему Катя.
— Что я, сам не понимаю!?
Петя забегал по избе, собирая одежду и напяливая ее на себя. Полотняные штаны, кофта, шерстяные носки.
Убью Елоху, подумал Виктор. Сердце у него зашлось, взгляд уплыл в сторону, он сказал: "Я сейчас" и вывалился из комнатки, шагнул вбок.
— Дима!
На кухне он рванул Елохина за грудки так, что голова того, вильнув, затылком впечаталась в стену, и шлепнул ладонью по небритой щеке.
Елохин сморщился.
— Дима!
— Кыш…
— Я тебя, суку… — Виктор снова встряхнул Елохина.
Это наконец возымело действие — Дима дернул ногами, поднял руку к животу и со стоном раскрыл бессмысленные, мутные глаза. Узнавание проплыло в них легким облачком.
— Вик Палыч!
Елохин икнул и улыбнулся.
— Вот! — Виктор со злостью ткнул в него папкой с загнувшимся, будто ухо, уголком. — Прочитаешь! Это о твоем прадеде, понял?
— Что?
— Это тебе! — крикнул Виктор. — Прочитать!
Дима накрыл папку обеими руками.
— Понял, Вик Палыч… — он закрыл глаза. — Только я потом… щас посплю, и уже со свежей… как штык…
Виктор на мгновение зажмурился.
— Пошли, — сказал он наблюдавшему за беседой Пете.
Сумку мальчик по-взрослому перекинул через плечо.
— А вы далеко живете?
— За магазином.
— Виктор Павлович, — слабым голосом позвала его Светлана, — Виктор Павлович, подойдите.
— Да? — Виктор, пройдя, заглянул в комнатку.
Женщина приподняла голову.
— Мы вам все, все вернем. Только не вызывайте никого.
Губы у нее задрожали.
— Хорошо, — серьезно сказал Виктор. — Вы поправитесь, и мы все решим без посторонних. Согласны?
— Да! Да, — кивнула Светлана. — Меня Дима напугал, что вы злитесь. Вы не злитесь. Я вот, видите… А без посторонних да, лучше.
Ее лицо разгладилось. Катя, сидящая на стульчике в изголовье, снова смочила марлю.
— Катя, ты б сходила к тете Поле на всякий случай, — сказал Виктор. — Все ж таки пусть на пенсии, а фельдшер.
— Она вечером придет, — ответила Катя.
Он коснулся ладонью ее коротких волос.
— Ладно, ты не грусти. Сами-то ели хоть?
— Вы не думайте, — сказала девочка строго, убирая со лба матери непослушные светлые завитки, — нас соседи подкармливают, не оставляют, знают, что папа…
Она засопела, не желая, видимо, говорить плохое об отце.
— Тогда мы пойдем? — улыбнулся Виктор. — Петька, ты готов?
— Да, дядя Виктор Павлович!
— Ну, вперед!
Виктор пропустил мальчика перед собой.
Они вышли. Погода переменилась, с неба, успевшего затянуться грязно-серыми облаками, покрапывало. Виктор не знал, куда убрать руки — они уже привыкли к папке. Зря, наверное, отдал, зря. Ну, если Елоха не прочтет, значит, так тому и быть. Глупая была надежда.
— А вы папин друг? — спросил Петя.
— Знакомый, — сказал Виктор.
Около магазина стоял фургон. Водитель подавал изнутри ящики с портвейном, Татьяна заносила их в подсобку. Рядом, под шиферным козырьком, на лавочке из чурбаков и доски сидели, ожидая окончания разгрузки, Васька Курюмов и Федор, фамилии которого Виктор не помнил, дымили папиросами, светили пропитыми рожами в мир.
— Палыч! — оба подняли в приветствии руки.
— Привет! — хмуро ответил Виктор.
— Палыч, тысчонки не займешь?
— Нету!
— Жаба душит?
Виктор проигнорировал вопрос.
— А дядя Вася, когда напился, спал у нас с открытыми глазами, — шепнул Петька.
В доме Виктор сразу полез по ящикам буфета и комода, собирая упаковки таблеток и сортируя их на ходу. Нашлись аспирин и парацетомол, фуросемид и коринфар от давления, что-то желудочное, таблетки от кашля. Он все сложил в пакет — Полина Алексеевна разберется.
— Держи хлеб.
Виктор извлек из хлебницы целую буханку.
— Ух ты!
Петя сразу вгрызся в горбушку.
Виктор сползал в кессон, достал обе банки минтая и пакет риса, правда, с морской капустой решил не позориться. Порывшись в кухонных шкафчиках, прибавил к собранному упаковку галет и картонную коробку соленой соломки. Расстался и с килограммом рожков. Последним выковырял из морозильной камеры кусок завернутого в тряпицу сала грамм на триста и урезал свою долю на две трети.
— Вот.
Петя, подсев, завел плечо под длинные ручки и как штангист взял вес.
— Донесешь?
Мальчик скособочился и кивнул.
— Не урони.
— Что я, совсем?
— Ладно, беги.
Поддерживая сумку, Виктор проводил Петю до калитки. Светлая макушка мелькнула над соседским штакетником.
Весь остаток дня он провел в странном, оцепенелом ожидании. Хотя спроси его, чего он ждет, Виктор не признался бы. Ему виделся Елоха, переменившийся, трезвый, торжественно и прямо заступающий на веранду и в дом. Папка под мышкой. Глаза — светлые. Виктор Павлович, ваша повесть перевернула мне душу…
Да, да! Ему, как творцу, как адепту Слова, хотелось бы, чтобы его слово было сродни божественному. Чтобы несло свет очищения. Чтобы делало из людей более людей. Как ни глупо это звучит. Чтобы меняло их.
Он заснул и проснулся.
Мир не перевернулся. Елоха не пришел. Ожидание налилось угрюмой тяжестью, залегло складкой над переносицей. Собственно, чего было ожидать?
Виктор, как и думал, начал писать рассказ о Лидии, подправляя ее жизнь. Она много рассказывала, он помнил. Брянский камвольный, общежитие, брюки-клеш, парень-погодок, волосатый любитель игры на гитаре…
Шло вяло.
Он подогрел чайник на плитке, побродил снаружи между грядок, нет-нет и высматривая, не идет ли кто к нему, прямой и трезвый, ощерился на собственные мысли, принес воды, замочил грязные простыни в тазу в бане. Снова сел за "Юнис".
Жизнь Лидии, тяжелая, не простая, выходила совсем беспросветной. В словах не было искры, все они вели в промозглую, глухую тьму.
Виктор посидел, затем решительно выдрал лист из пасти пишущей машинки, присовокупил к нему уже написанные, смял в ком и сжег в печи.
Заболели колени.
За окном прошли на выпас тощие грязные коровы, пастуха он не приметил. Может, это самонаводящиеся, наученные коровы?
Ничего не хотелось. На душе делалось все тоскливей. Хоть ложись и помирай.
Что ты думал? — шептал голос у Виктора в голове. Что ты напишешь, Димка прочтет, и все изменится? Как ты еще жив в наивности своей? С кем ты тут равняешься, с Богом? Ну не идиот ли ты первостатейный?
Идиот, соглашался Виктор.
Твое будущее — стучать по клавишам, извивался голос. Ну и стучи. Сей что хочешь, хоть вечное, хоть светлое, хоть золотое. Только не лезь своей мало что соображающей тыковкой в вопросы распределения.
Я знаю…
Виктор накрывал лицо ладонями. Борода покалывала кожу. Сквозь пальцы виделось мало что, но оно и ладно. К лучшему.
Где-то в пристройке заманчиво покачивалась веревка.
Ни на второй, ни на третий день Елохи не было. Виктор плохо протопил печь и мерз, заходясь в мстительном ознобе. Почти не ел — пища не лезла в горло, зато отпивался чаем, мрачно путешествуя взглядом по узорам скатерти.
В полдень Пахомовский трактор протащил прицеп с сидящими у бортов мужиками — то ли в район на заработки, то ли на пилораму. Ближе к вечеру обочиной, хохоча, прошли к магазину Танька и две ее подружки.
Пустота в душе засасывала мысли.
Все так, думал Виктор. Надежда и разочарование. Стандартный сюжетный поворот, используемый всеми кому не лень. Впереди — финал?
Лежа вечером в кровати, он слушал, как дом издает звуки, кряхтит и поскрипывает, как вздыхает буфет, как измученно потрескивает дерево полов, и представлял себе медленный процесс гибели какого-то гигантского животного. Монстр еще имеет вполне пристойный внешний вид, но внутри уже вовсю гниют кости и лопаются органы. А полное разложение занимает годы, если не столетия.
Слух все пытался уловить в обыденных ночных звуках осторожный шепот шагов, но убитый на последних страницах Фрол, видимо, был повержен окончательно. Не явился. Хотя сейчас Виктор бы, наверное, безропотно и даже с благодарностью принял пулю из его нагана. Пал в бою с шизофренией.