Уже потом, через много-много лет, он нашел эту сказку в сборнике алтайского фольклора. Книгу издали в недобрые 40-е, и запуганные до потери здравого смысла комментаторы поспешили сравнить тщетные усилия древнего богатыря с победоносным планом Великих Строек Коммунизма. Он посмеялся – в те годы многое в Истории еще казалось смешным.
…Сартакпай три дня держал указательный палец в долине Артыбаша. За это время к нему под палец натекло Телецкое озеро. Богатырь повел из Телецкого озера реку Бию, а его сын Адучи быстро бежал, ведя за собой Катунь. Ни на шаг не отстал он от своего могучего отца. Вместе в один миг слились обе реки, Бия и Катунь, в широкую Обь, И эта река понесла воды Алтая в далекий Ледовитый океан…
Солнечные блики слепили, превращаясь в желтые пятна под веками, шум реки оглушал, отдавался болью в висках, и он-нынешний, проживший, плохо ли, хорошо, целую жизнь, думал о том, что не приходило в голову мальчишке, впервые увидевшему горы. Тщета, все тщета, рука не остановит реку, человеческая воля не изменит извечный путь могучих вод. Плотины, каналы – все это временно, век-другой – и распадется усталый бетон, освобождая стихию. Может, об этом и говорит сказка?
…Весь день без отдыха работал Сартакпай. И, когда стемнело, он тоже не захотел отдохнуть. Катунь бежала как бешеная. Ветер гнул деревья. В небе дымились черные тучи. Они грозно плыли навстречу друг другу. И маленькая туча, налетев на большую, высекла яркую молнию. Сартакпай поднял руку, поймал молнию и вставил ее в расщепленный ствол пихты. При свете пойманной молнии Сартакпай стал строить мост. Он вонзал один камень в другой, и камни покорно лепились один к другому. До того берега осталось проложить не больше пятнадцати кулашей. И тут мост рухнул…
Он понял. Горная река – Река Времен – бушевала перед ним, сметая мосты и плотины. Он, создавший этот Мир, был не сильнее древнего богатыря. И не счастливее. В ушах гремело, желтизна под веками затянулась зеленью, ногти впивались в мокрый камень… Тщетно, тщетно, ничего не изменить, никого не спасти…
…Одинокий и печальный сел Сартакпай на своего коня и вернулся к устью Ини. Его родной аил давно рассыпался. Сартакпай расседлал коня, бросил на большой камень стопудовый токум и, чтобы он скорей высох, повернул камень к солнцу, а сам сел рядом, закрыл глаза и умер. Тут и кончается сказка про Сартакпая – Хозяина Молний…
Он не был Хозяином Молний, не мог повернуть вросший в землю камень. Мог лишь сесть рядом и закрыть глаза…
Все верно. Стать своим в чужом Времени, в чужом Мире, даже тобой сотворенным, нельзя. Разведчица Добрармии Ольга Станиславовна Кленович просто оказалась чуть наблюдательнее прочих.
– И еще… Это тоже – научный факт. Я выздоровела, Филибер. У меня чахотка, я не лечилась, некогда было. Мне оставалось… не слишком много. Поэтому я могла не щадить себя – и не щадить других. Но я здорова, мой Филибер. Рядом с тобой, понимаешь? Когда тебя нет больше двух дней, я снова начинаю кашлять… Кто ты?
Зеленые глаза смотрели серьезно, и мне вдруг показалось, что взгляд мне хорошо знаком. Взгляд мертвого солдатика из моих снов – недобрый, ироничный, выжидающий…. Неровный оскал, желтые кривые зубы. «Давай!»
На меня смотрел Мир. Мой Мир.
– …Филибер! Дети в школу собирайтесь!..
Лазаре воскресе! Василий Михайлович Чернецов зовет на службу. Лично – в подобных случаях начальник 1-й Партизанской тонко учитывал обстоятельства.
– …Брейтесь, мойтесь, похмеляйтесь!.. Ольга Станиславовна, доброе утро!..
Встать, дотронуться губами до ее уха, сдернуть с табурета первое, что попадется из одежды, провести рукой по щеке, вспомнить, где лежит «кондратовская» бритва. Подъем – построение, сорок секунд, время пошло…
Вскочила, подхватила простыню, попыталась наскоро завернуться. Руки легли на ткань кителя…
– И целоваться мне тоже можно. С тобой, Филибер! Ты… Ты не ответил!
Взгляд любимой женщины… Взгляд убитого солдата…
– Я отвечу.
Губы коснулись губ.
* * *
– Шлем не забудь. Он – на сидении… Ну вид у тебя, Филибер! Погоны… Погоны когда наденешь? Хоть бы побрился…
– А еще полковник! – покорно кивнул я. – У меня бритва в кармане, доедем до какого-нибудь ручья…
На этот раз роли поменялись. Ушастый Кибальчиш не без удовольствия расположился в седле моей любимой модели 18-J, мне же досталась коляска вместе с пулеметом. Неэквивалентно!
– Не побреешься, я тебя сам, полковник, поброю, – Чернецов тронул газ, сверкнул крепкими зубами. – Будешь, кубыть кур после ощипа…
Поехали-и-и-и!..
Степь днем совсем не та, что ночью. Поэзию – птичек с букашками – можно смело игнорировать, а вот пулемет следовало проверить. Мало ли кто встретится? Фронт был совсем близко. Собственно, не фронт – мы шли от станицы к станице, выбивая особо упорных «краснюков». Подтёлковцы из местных, в бой обычно не вступали – бока берегли, а вот с рабочими отрядами и прочими революционными сифилитиками приходилось возиться. Моряки дрались отчаянно, но у нас была конница, броневики и, конечно, мотоциклы. Доктрина Мэхэма в ее донском варианте. Степократия.
«Люьюс»… Два диска… Живем!
– Машину отдадим! – донеслось сквозь треск мотора. – Сам знаешь – приказ!
В таком шуме не поспоришь, и я вновь согласно кивнул. Все правильно, вчера я просто дразнил излишне возомнившего о себе сотника Принца. Мы с Чернецовым как раз и настояли на том, чтобы все, вплоть до начдивов и штабных генералов, отдали авто и мотоциклы, кроме положенных по штату. Дело даже не в самих машинах, а в бензине. Хивинский твердо заявил, что запасов осталось ровно на один настоящий бой.
А боя не избежать. В Сальские степи мы Подтёлкова не пустили, в Верхних округах полыхало восстание, но Новочеркасск придется брать. С кровью – и, вероятно, немалой. У «красных» четыре бронепоезда, десятки артиллерийских стволов, аэропланы, по слухам – даже химические снаряды…
– Ручей!..
– Что? – не расслышал я, но тут же все понял. «Harley-Davidson» вильнул в сторону и помчался прямо по молодой траве. Что там впереди? Ну, конечно, ручей! Бритва где? В кармане бритва, в кожаном чехольчике, там же и обмылок. Не забыл – словно чувствовал.
100-кубиковый двигатель рыкнул… умолк.
– Брейся, разложенец!
Словарный запас Кибальчиша пополнялся с ужасающей скоростью. «Мойтесь, похмеляйтесь» он украл у меня. А «разложенцем» кто поделился?
– Давай, давай!
Для пущего комфорта следовало захватить примус – или термос с горячей водой, но делать нечего. «Кондратовская» сталь бреет даже по сухому.
Зеркальце забыл. Вот притча!..
* * *
– Думаю, Филибер, нас не зря в штаб кличут. Заметь – только нас и Богаевского, который Африкан. Евгений Харитонович своих собирает – тех, кто с первых дней начинал. Видел, сколько в последние дни набежало? Генерал на генерале, прямо страшно! Где все они целый месяц прятались, хотел бы я знать? Ты брейся, Филибер, потом гадость скажешь, сам понимаю, что в… в Караганде. А теперь слетелись, заклекотали!.. Про корпуса слыхал? Каждому генералу, значит, по корпусу, по штабу, по дюжине поваров… Вот и хочет наш Походный со своими потолковать, приватно. Думаю, наступать собираемся. Об этом сейчас только и орут – наступать, наступать! Богаевский, который Митрофан, запретил в генералы производить до освобождения Новочеркасска, а там уже такая очередь! Я и сам за наступление, ты меня, Филибер, знаешь, только на рожон переть нет охоты. У Подтёлкова сил, считай, втрое, да еще Автономов на Кубани. Про Корнилова слыхал, конечно? Накрылся Traveling Band! Автономов на юге, Подтёлков на западе… Значит, надо бить, пока не соединились, к горлу нашему не потянулись… Готово? Дай погляжу… Ох, Филибер, не служил ты у меня в сотне, я бы тебя, земгусара, каждый день цукал… Годится, поехали!.. Да, еще… Слушок прошел… Не слушок даже, мы с Митрофаном Богаевским говорили. По секрету, но тебе можно. Давят на Круг, сильно давят. Требуют, чтобы Дон независимость провозгласил. Ага, от России, от Кременной Москвы. Помощь обещают, признание, от большевиков защиту. Догадываешься, кто? Точно, они – немцы. Господа тев-то-ны. Айн унд цванциг фир унд фирциг… Не сами, конечно. Есть такой Краснов Петр Николаевич, бывший командир корпуса…