Высокий, изможденного вида старик, по обыкновению своему, расположился под статуей Микеланджело. Перед ним стоял мольберт, в коробке дожидался своего часа десяток на совесть заточенных карандашей, и никого из завсегдатаев не смущал тот факт, что глазницы рисовальщика были пусты.
Когда я уселся на складной стульчик для клиентов и с наслаждением вытянул разболевшуюся от долгой ходьбы ногу, рисовальщик сразу потянулся за карандашом.
– Давно не появлялся, Лео, – произнес он с явственно прозвучавшей в голосе укоризной.
Художник был лишен глаз, но вовсе не слеп. Талант сиятельного позволял ему видеть лучше иных зрячих, и более того – давал возможность заглядывать в чужой разум и переносить на бумагу увиденные там образы. Мечты или кошмары – без разницы.
– Шарль! – радушно улыбнулся я в ответ. – Ты же знаешь, если друзья не докучают тебе, то у них все хорошо.
Рисовальщик скептически хмыкнул и потер впалые щеки.
– Значит ли это, что теперь у тебя неприятности? – резонно поинтересовался он.
– Нужна твоя помощь, – признал я. – Нарисуешь портрет?
– Безвозмездно, надо понимать?
– Виконт Крус всегда возвращает долги.
– Отдашь, когда ограбишь банк? – хмыкнул Шарль Малакар. – Так ты говорил в свое время, да?
– Все течет, все меняется. Теперь я ловлю тех, кто грабит банки.
– Надо полагать, платят за это куда меньше, – улыбнулся художник одними лишь уголками губ и с карандашом в руке отвернулся к мольберту. – Сосредоточься, Лео.
Я смежил веки, постарался восстановить в памяти мельком виденное лицо, и тут же заскрипел по бумажному листу грифель карандаша.
Шарль-сиятельный видел чужие мечты, Шарль-рисовальщик переносил их на бумагу. Поразительное сочетание талантов.
– Тише, Лео! – попросил художник, вытирая платком выступивший на морщинистом лбу пот. – Не так быстро! Спешка важна лишь при ловле блох.
Я кивнул и постарался расслабиться. Шарль не раз зарекался работать со мной из-за чрезвычайно развитого воображения и как-то даже взялся обучить основам рисования, но ничуть в этом не преуспел. Рисовал я из рук вон плохо.
– Проклятье! – выругался вдруг художник и сорвал с мольберта лист, на котором карандашные линии начали складываться не в овал лица, а в непонятные тени. – Лео, не отвлекайся!
Я подавил обреченный вздох и уставился в небо, но это не помогло, и следующий лист оказался испорчен так же, как и первый.
– Лео! – Рисовальщик с раздражением отложил затупившийся карандаш и взял новый. – Ты сам-то понимаешь, что именно хочешь от меня получить?
– Сейчас, сейчас! – Я развернул газету и уставился на зернистый фотоснимок с похорон дирижера. Точнее, на одну из фигур с размытым овалом бледного лица. – Так лучше?
Шарль ничего не ответил и быстрыми уверенными движениями принялся набрасывать портрет. Провозился минут пять, затем откинул со лба волосы и сказал:
– Это все, что я смог из тебя вытянуть. Ты удивительно не собран сегодня, Лео.
– Не сказал бы, – возразил я, разглядывая карандашный набросок. – Просто удивительно…
– Не похоже? – удивился рисовальщик.
– Похоже, – успокоил я его. – Но глаза…
Глаз не было, вместо них чернели пятна частой-частой штриховки.
И это даже немного пугало.
– Это все – в твоей голове, – напомнил Шарль.
Я поднялся со стульчика, отцепил лист от мольберта и, аккуратно сворачивая его в трубочку, спросил:
– Как идут дела?
– Не жалуюсь, – ответил художник, достал перочинный ножик со сточенным лезвием и начал править им затупившийся карандаш. – Ты не поверишь, сколько людей жаждет запечатлеть на бумаге свои кошмары и любовные фантазии.
– Серьезно? – Я и сам намеревался попросить Шарля нарисовать портрет Елизаветы-Марии – дочери главного инспектора, разумеется, но после этих слов решил от подобной просьбы воздержаться.
– Некоторые просто хотят поделиться своими фобиями, – многозначительно заявил художник. – Понимаешь, о чем я?
– Понимаю.
Люди зачастую не умеют справляться со страхами, те разъедают их души и рвутся наружу. Простаки надеются на помощь, а вместо этого нарываются на циничных пройдох, для которых чужие фобии – хлеб насущный. Такие если чуют слабость, то не останавливаются, пока не высосут человека досуха.
Сам я старался держаться от чужих страхов подальше. Получалось не всегда.
– Благодарю за помощь, – похлопал я художника по плечу.
– Обращайся, – предложил Шарль, не переставая затачивать карандаш.
– Обязательно.
Сунув скрученный в трубку портрет под мышку, я сошел с моста и почти сразу наткнулся на бородатого дядьку, который размеренно крутил над жаровней трдло. Не удержался и купил у него пару завитых в кольца горячих сдобных булок, посыпанных сахарной пудрой и корицей, вернулся к статуе Микеланджело и протянул одну из них слепому рисовальщику.
– До сих пор без ума от сладкого? – усмехнулся художник, принимая угощение.
– Ну да, – подтвердил я и отправился опрашивать потенциальных свидетелей.
Полицейская карточка – универсальная отмычка; этот немудреный документ способен открыть практически любые двери. И одновременно полицейская карточка – это страшное пугало языческих праздников, начисто отбивающее у людей память и желание говорить.
Хочешь узнать от свидетеля что-то полезное – либо запугай его до полусмерти, либо задавай правильные вопросы.
И задавать эти самые правильные вопросы тоже следует правильно. Глупо спрашивать человека, не встречал ли он в гостях у своего ныне покойного знакомого некую личность, если дело было пару месяцев назад, этой самой «личности» он представлен не был, а описание внешности ограничивается парой стандартных фраз.
Другое дело – портрет. Люди зачастую куда более наблюдательны, чем представляется даже им самим. Многим достаточно увидеть человека один-единственный раз, чтобы узнать его при встрече несколько десятилетий спустя, а подавляющее большинство неплохо запоминает лица симпатичных им людей.
Лицо на моем портрете было симпатичным, более того – оно было откровенно красивым, даже несмотря на черные прорехи глаз, но все же никто из потенциальных свидетелей припомнить его не смог. И только когда я уже совсем отчаялся получить подтверждение своей догадки, консьерж в доме выпрыгнувшего в окно танцора вдруг подслеповато сощурился, разглядывая карандашный набросок, и часто-часто закивал.
– Помню это отродье! – заявил он и поспешно достал из-за пазухи пузатую фляжку. Дрожащей рукой поднес ее к губам и приложился к горлышку столь жадно, что ходуном заходил крупный кадык. – Мне эти глаза в кошмарах снятся, – пожаловался он, вытерев губы обшлагом ливреи. – Жуть!
– Глаза? – озадачился я, посмотрев на заштрихованные глазницы портрета.
– Они самые! – подтвердил консьерж и вновь приложился к фляжке, судя по запаху, с абсентом. – Клятые тени!
Поклонники «зеленой феи» далеко не всегда пребывают в здравом рассудке и нередко путают навеянные абсентом галлюцинации с реальностью, но старику я поверил.
Тени и глаза. Глаза и тени.
Мне и самому почудилось нечто подобное.
И, решив больше не терять время попусту, я отправился в «Прелестную вакханку».
8
Альберт Брандт пребывал в глубочайшем унынии. Он допил вино и теперь с задумчивым видом побалтывал в бокале оставлявший на стенках маслянистые разводы кальвадос.
– Пьешь? – спросил я, просто чтобы начать разговор.
– Пью, – коротко подтвердил поэт.
– Вдохновение не вернулось?
– Ни на грамм. Чувствую себя полной бездарностью. Не способен писать, не настроен читать. Никого не хочу видеть. Даже тебя, Лео. Извини.
– Выметайся отсюда! – потребовал я, отдергивая штору. – Сходи проветрись, а я пока поищу твое кольцо.
– И куда прикажешь мне идти? – удивился поэт, заваливаясь с ногами на диван.
– А где ты обычно блудишь?
– Лео! Я не могу повести Киру в бордель!
– И не надо. Ты совсем замучил ее своим… вниманием. Дай ей перевести дух.
Альберт покачал головой.
– Она обидится, если я не позову ее на прогулку.
– Уходи через черный ход, – предложил я и начал разжигать газовые рожки, поскольку за окном уже стемнело. – Киру предоставь мне.
– Это прозвучало… двусмысленно. Не находишь?
– Альберт, ты мешаешь! Мне искать твое кольцо или нет? – возмутился я, скатывая к стене толстенный персидский ковер. – Посмотри на себя в зеркало! Паршиво выглядишь, дружище. Тебе надо развеяться!
Поэт послушно глянул на свое отражение, задумчиво потер отметину на искривленном от старого перелома мизинце и вздохнул.
– Нет, не хочу. Ничего не хочу. Позови Киру, а?
– Тебе не кажется, что ты становишься излишне навязчивым?
– Это любовь!
– Это любовь, а не брак! Ей надо отдохнуть от тебя, а тебе надо просто отдохнуть.
– Я не устал…
– Хватит ломать комедию! – разозлился я. – Ты прекрасно можешь страдать и жаловаться на жизнь в каком-нибудь кабаке! Там больше слушателей!
– Не хочу никого видеть, Лео, пойми! Вдохновение оставило меня, а кто я без вдохновения? Обычная бездарность!
Я взял бутылку и угрожающе наклонил, готовясь вылить кальвадос на пол.
– Здесь ты пить не будешь.
Поэт посмотрел на меня с неодобрением.
– Ты сам просил отыскать перстень, – напомнил я. – Просто дай мне тебе помочь, Альберт.
– Я не могу оставить Киру.
– Да перестань ты! Хочешь, я скажу, что ты отправился обходить ломбарды в поисках перстня? Кира ведь знает, сколь важен он для тебя.
– Знает…
– Вот видишь! Тебе даже не придется врать, я все сделаю для тебя. Или на меня не рассчитывай и страдай дальше в одиночестве.
– Уговорил! – сдался Альберт. Не став менять несвежую сорочку, он облачился в пиджак, прихватил трость и высокую шляпу, но только вывалился за дверь, как сразу заглянул обратно. – Скажи Кире о кольце! Скажи, что скоро вернусь! – попросил он. – Скажешь?
– Скажу, что у тебя обострился геморрой, – ухмыльнулся я.
– Рискуешь! Я сейчас и двух слов не сложу, но когда протрезвею…
– Проваливай!
– Отличный костюмчик, кстати, – заметил вдруг Альберт и скрылся в коридоре.
Я немедленно оставил в покое ковер, взглянул на хронометр и встал в дверях, прислонясь плечом к косяку. Закинул в рот обсыпанный сахарной пудрой леденец, выждал загаданные пять минут, потом спустился на первый этаж.
Помятые музыканты только-только рассаживались по местам, сцена пустовала, а зал кабаре еще не успел наполниться заглянувшей на огонек публикой, поэтому мне без труда удалось отыскать Киру, которая курила у открытого окна.
– Иду-иду! – улыбнулась девушка при моем появлении и вдавила сигарету в донце фарфорового блюдца. – Тебя ведь Альберт послал?
– Нет, – качнул я головой. – Альберт просил не говорить тебе… и я бы не стал, но меня беспокоит его состояние. Действительно беспокоит.
– Что стряслось? – встревожилась Кира.
– Понимаешь, он вбил себе в голову, будто знает, где спрятано его кольцо, и отправился забрать его. Он не хотел беспокоить тебя, даже заставил дать слово, что я ничего не скажу, но мне как-то не по себе…
– Забрать кольцо? – опешила Кира. – Да оно просто завалилось куда-то!