– Да, узнать свою бесценную жемчужину, – тихо проговорил он. Герцог снова умолк. Затем, судорожно сглотнув, пробормотал:
– Я решил изменить жене потому, что хотел ночи забвения. Но я совершил ужасную ошибку, когда воспользовался вашим отчаянным положением. Я очень виноват перед вами.
– А зачем вы отправили мистера Хаутона разыскивать меня? Тоже из-за чувства вины?
И тут он наконец-то повернулся к ней.
– Долгое время я говорил себе, что именно моя вина главная причина. Да и сейчас продолжаю убеждать себя в том же. Но не спрашивайте меня больше об этом. Флер.
Они пристально смотрели друг другу в глаза. Наконец, не выдержав его взгляда, Флер потупилась.
Она больше ни о чем не станет спрашивать его. Она не хочет знать правду. Судьба свела их, и это очень странно.
Странно.., и жестоко.
Глава 23
Они остановились, чтобы перекусить – по времени это не было ни ленчем, ни обедом, – и сразу же продолжили свой путь.
К удивлению герцога Риджуэя, они ехали молча уже несколько часов и за едой почти не разговаривали. Но это не была молчаливая отчужденность, от которой бы они испытывали неловкость.
Когда они снова заняли свои места в экипаже, выехавшем с гостиничного двора на дорогу, он снова взял ее руку, и снова их пальцы переплелись. Она не сопротивлялась. Тогда он крепче сжал ее ладонь.
Ему хотелось, чтобы они ехали так не тридцать, а триста миль. Или три тысячи.
Он ощущал на себе ее взгляд, но не повернул головы. Он хотел бы с самого начала их поездки сесть иначе, чтобы к ней была обращена неискалеченная половина его лица.
– Как это случилось? – тихо спросила она.
– Это? – переспросил он, указывая свободной рукой на шрам. – Я очень плохо помню, как все произошло. Это случилось в битве при Ватерлоо, разумеется. Я служил тогда в пехоте. Мы выстроились в каре, отбивая атаки вражеской конницы. Но кое-кому из молодых солдат было очень страшно, да и многим, кто постарше. Представьте, на вас мчится кавалерия, а у вас нет ничего, кроме штыков. Каре – хороший способ обороны, оно почти неприступно, но надо выстоять. А некоторые из наших людей дрогнули и попятились.
Я бросился вперед, чтобы ободрить их, и получил удар штыком в лицо.
Флер поморщилась, как от боли.
– Даже не от врага, – сказал он, улыбнувшись. – Ирония судьбы, не правда ли? Помню только, что почувствовал острую боль и попытался рукой стереть кровь с лица. Это было последнее, что я помню. Должно быть, возле меня разорвалось ядро, и я получил другие раны.
– И вы почти год не могли прийти в себя, – сказала она. – Вы так долго страдали.
– К счастью, почти все это время я лежал без памяти. А потом было очень трудно привыкнуть к мысли, что я буду всю жизнь носить эти отметины.
– А раны порой болят? – спросила она.
– Изредка. – Он снова улыбнулся ей.
– Я видела, как вы прихрамываете.
– Когда я устану или нервничаю. Тогда Сидни, мой слуга, становится настоящим тираном и делает мне массаж. Такой наглец, но у него волшебные руки.
Она улыбнулась:
– А почему вы отправились на войну? Если вы уже тогда имели титул герцога, зачем же было вступать в армию, да к тому же становиться пехотным офицером? У вас было несчастливое детство?
– Совсем наоборот. Я был вполне счастлив. Но нельзя наслаждаться жизнью и ничего не давать взамен. Тысячи людей сражались за нашу страну, хотя ничем не были обязаны ей, кроме того, что здесь родились. И все же они сражались за нее. Самое малое, что я мог сделать, это находиться бок о бок с ними.
– Расскажите мне о вашем детстве, – попросила она.
Он усмехнулся:
– Вы хотите услышать, каким хорошим маленьким мальчиком или каким сорванцом я был? Увы, я часто серьезно расстраивал отца. И слуг тоже.
Один из них, который боялся привидений и дьявола, как-то встретил сразу два чудовища в нашем холле. Два сорванца, их звали Адам и Томас, прятались в верхней галерее и издавали воющие звуки, когда он дежурил по вечерам. Мы с братцем преследовали беднягу целых три недели, пока нас наконец не поймали. Я до сих пор помню, какую трепку я получил.
После нее мне пришлось часа два пролежать на кровати лицом вниз.
Она рассмеялась.
– Это было чудесное детство. Мы представляли себя то греческими героями, то викингами, то охотниками за медведями у водопада. Отец проводил с нами много времени, учил ловить рыбу, стрелять и ездить верхом. А моя мачеха научила меня играть на фортепиано, хотя я не обладаю талантом, подобным вашему. И еще она учила нас танцевать. Во время этих уроков мы много смеялись. Мачеха смешно упрекала нас в неловкости, говоря, что у нас обе ноги левые.
– И все же вы хорошо танцуете, – возразила Флер.
– Мне хотелось бы, чтобы и у Памелы было такое же счастливое детство. И хочется еще детей. Всегда мечтал о большой семье.
Он понял, что допустил какую-то неловкость, когда она вопросительно взглянула на него.
– Я сделаю счастливой свою дочь, когда вернусь домой, – сказал он. – Я больше не оставлю ее одну.
Он прикрыл глаза и положил обутую в сапог ногу на сиденье напротив. День клонился к вечеру. Наваливалась дрема.
Он никогда прежде не говорил о своих мечтах, желании иметь много детей – сыновей и дочерей, чтобы в Уиллоуби звенели веселые крики и смех. И Памеле стало бы веселее – плохо, что она растет одна.
Если бы это были их с Флер дети! Они брали бы их на верховые прогулки, на пикники, на рыбную ловлю, катались бы с ними на лодках. Он научил бы Флер ловить рыбу. А она учила бы детей играть на фортепиано и сама играла бы для них по вечерам. Они вместе обучали бы детей танцам, и непременно вальсу.
А по ночам он любил бы ее. Он спал бы с ней на большой отцовской кровати под балдахином, где не побывала ни одна женщина после смерти отца. Он наполнял бы Флер своим семенем и наблюдал, как она готовится стать матерью, как она дает жизнь их детям.
И сделал бы все возможное, чтобы их детство было счастливым, и сам чувствовал бы себя счастливым человеком.
Герцог открыл глаза, когда ее голова коснулась его плеча. Она дышала ровно и тихо. Он осторожно повернул голову, чтобы не разбудить ее, и прижался щекой к ее волосам, вдыхая их аромат. Их руки так и остались сомкнутыми.
И он снова закрыл глаза.
Роксфорд оказался вовсе не городом, а большой деревней. Начинало темнеть. Церковный двор был довольно обширным, и герцог Риджуэй убедил Флер, что в полутьме трудно будет отыскать надгробный памятник. А может, его пока еще и не существует. Надо спросить у приходского священника.
Но, как объяснила жена священника, того не было дома, он находился у постели больного. А сама она ничего не знала о такой могиле. Да, Хобсоны похоронены на церковном дворе, но последнюю из семьи Хобсонов, Бесси, хоронили лет семь или восемь назад. А в последние шесть месяцев здесь никого из них не хоронили. За это время были только одни похороны, но наверняка не из семьи Хобсонов.
– Человек, о котором я говорю, служил у лорда Броклхерста из Герон-Хауса, – объяснил герцог. – Насколько я знаю, его отец здесь был когда-то мясником.
Жена викария кивнула.
– Это, наверное, мистер Морис Хобсон, сэр. Теперь он живет на холме. – Она указала на восток. – Красный кирпичный дом, сэр, с розами перед ним.
– – Очень странно, – сказала Флер, когда они уходили, а жена викария, провожая их, стояла на пороге своего дома и смотрела им вслед. – Молли была уверена, что Хобсон, который в тот вечер был в библиотеке, из Роксфорда. И его отец здесь живет. Но Хобсона здесь не хоронили… Я должна побеседовать с мистером Хобсоном.