Мать тоже заревела, но опомнилась – Серёньке отец не глянулся, но она клялась себе, что сына покажет отцу; и она сказала:
– Смотри, Ванечка, наш мальчик. У него русый хохолок на макушке точь-в-точь твой. Смотри, у него твои карие глаза. Смотри, шрамики на пальцах, приговорили врачи, а я вымолила Серёньку… Ой, Ванечка, а что это у тебя с рукой, где твой-то пальчик указательный?
– Отморозил, – сказал отец.
– И ты – воевать?
– На левой руке не в счет, и всего один палец. Гутя, мне на побывку…
– Молчи, молчи…
Ему дали на побывку три дня.
Первые часы были суматошными. Мать накормила отца с гряды редисом и огурцами, молодым чесноком и укропом.
Серёнька наблюдал, как отец – незнакомый мужчина – примеряется то к лопате и граблям, то к топору, но тут же бросает все, садится на крыльцо, смотрит в огороды, и в груди у него хрипит.
Мать нагрела воды в эмалированном широком тазу, вынесла в сени, помыла отцу голову, прогнала Серёньку и мыла отца нагишом, и вот сидит он в белой исподней рубахе, в савруевских брюках (Маруся подарила братовы брюки), – и – суматоха отошла, день склонился к вечеру. Надо говорить или молчать. Отец и мать молчали, Серёнька принес измочаленную уточку, букварь, хотел похвастаться своими сокровищами, но отец и мать молчали, и Серёнька примолк, исподлобья бросая взгляды на родителей.
Постучалась Софья Гавриловна, присела на табурет, тоже молчала и, уже обратно переступая порог, сказала:
– Ты там моего не встречал? – и поняла нелепость своего вопроса, ушла.
Серёньку уложили рано спать, в полночь он проснулся, услышав шепот. Говорил отец:
– Знаешь ли, Гутя, сколько прекрасных людей довелось мне повидать за семь лет, и почти все теряют веру, это самое страшное, что можно представить…
– Полячка возвращает веру, Ваня.
– О-ей, завидую Полячке.
– Ванечка, она говорит то же, что и ты, но она врачует недуги, значит, сама она верит и другим передает веру. Она ловко обманула меня, я позже докумекала. Печь затопила и распустила воск, по воску, говорит, рисунок Сережиной судьбы хочу знать. Рисунок вышел счастливый. Я на крыльях мчалась домой. А после догадалась – это она окрылила меня, чтобы я верила в нее. Вот и ты верь…
– Да во что, Гутя, верить?
– Да хоть в меня, я стойкая женщина, и в Серёньку верь, ему судьба выпала завидная.
Отец горько рассмеялся. Мать горячо прошептала:
– Ну-да, отца-то нет и не предвидится, и вот он, месяц ясный, явился, и завтра канет, что завидного?… А Полячка сказала – будет сын ваш знаменит на весь Урийск. И бабенька пророчествует о том же. Так ты верь в сына. Когда пробралась я к тебе и забеременела, и ты отослал меня, хуже ли стало тебе жить?
Отец что-то сказал, мать счастливо ойкнула, и снова шел шепот. Серёнька провалился в сон.
Утром Серёнька хотел встать раньше всех, но проспал. Отец перебирал прясло и пел при этом, отцу помогал Игнат.
Отец пел:
– Встань, казачка молодая, у плетня,
Проводи меня до солнышка в поход…
Серёнька выскочил на крыльцо, отец бросил топор, кинулся к сыну, посадил на загорбок и крикнул мать.
– Игнат, без меня управишься? Или оставь до обеда, мы пройдемся по городу, мы быстро.
Серёнька верхом выехал на Шатковскую, верхом плыл по Инженерной. Мать снизу вверх смотрела на сына и приглушенно смеялась, потом сказала:
– Ванечка, я откормила его, тебе тяжело, отпусти его, он хорошо пойдет рядом, – но отец воспротивился, и еще долго Серёнька плыл, вознесенный на отцовских плечах. Прохожие раскланивались с матерью.
Мать купила входные билеты в Есаулов сад и там еще раз купила билеты в загородку, на качели. Отец велел матери сесть в лодке, а Серёньку поставил на корму, сам встал напротив, они поднимались до вершин берез и опадали, у Серёньки под ложечкой холодело.
Они добрели до рынка, отец взял три чеплашки морса. Морс исходил пузырьками и бил в нос, Серёнька чихнул, но морс допил.
Отец, смакуя удовольствие, вытер ладонью Серёнькины губы.
– Видишь, как много на земле счастья, а ты не верил…
Отец, притупив взор, молчал.
– Я бы сводила тебя к Полячке, но ты побоишься узнать рисунок судьбы.
– Не надо, Гутя, Полячка не обманет меня.
– Ох, Ванечка, не настраивай себя к погибели.
– Что ты, что ты, Гутя, я хочу жить и надеюсь выжить, но посмотри, на улицах совсем нет мужчин. Куда подевались мужчины?
– Ванечка, прошу тебя, не надо. Вот рядом с тобой идет мужчина, ишь, как важно вышагивает…
Серёнька понял – о нем речь и сказал:
– Папа, я тоже пойду на войну, научусь стрелять в немцев…
– Стрелять научиться не мудрено, сынок. Лучше бы не уметь.
– Ванечка, я куплю тебе эту рубашку, посмотри, она легкая и светлая.
– Гутя, зачем мне рубашка, я и в этой до места доберусь.
– Нет, я куплю рубашку. Да ты не бойся, я скопила рублишек.
– Ну, купи.
Мать приценилась и взяла рубашку. Рубашка льняная, под цвет неба. Они прошли на зады полупустой барахолки, мать велела немедленно одеть рубашку. Отец не сопротивлялся, снял заношенную рубаху и надел льняную. Мать застегнула перламутровые пуговицы, припала к отцу, и так, на виду всей барахолки, стояла минуту. Серёнька затосковал, у него предательски щипало глаза.
Мать вдруг сказала:
– Ванечка, я совсем забыла, ты ведь хочешь выпить?
– Нет, я не хочу выпить, – отвечал, улыбаясь, отец. – Я, Гутя, отвык от спиртного.
– Ну, ты не хочешь, так я хочу, – с вызовом сказала мать. Сейчас мы зайдем в летний павильон, девочки дадут нам по стакану вермута. Он слабенький, не бойся, Они зашли в летний павильон, это была открытая веранда с круглыми столиками и венскими стульями. Ветер шевелил бумажные шторы. Мать выбрала столик с видом на запущенную аллею Есаулова сада и усадила мужчин.
– Боже, – сказал отец, – никакой тебе войны, и Туруханска будто бы и нет на свете.
К ним подошла официантка в белом кружевном переднике и в кружевной шапочке.
– Девушка, принесите нам вина, и что-нибудь поесть. Он голодный как волк, – мать показала на отца.
– Ну, Гутя, это ж неправда, я сыт…
– Молчи, ты голодный.
– У нас только жареная горбуша, – сказала офциантка.
– Господи, – прошептал отец, – только горбуша жареная. Семья в раю.
– Гарнир только фасоль.
– Господи, моя любимая фасоль, – прошептал он снова и хохолок прибил на голове у Серёньки.
Официантка ушла, мать поднялась следом.
– Гутя, сиди, – робко сказал отец.
– Я сейчас.
Мать пошепталась со знакомой буфетчицей – «он пришел и уходит» – и та подала ей три тонких фужера и пачку «Дуката».
– Мы будем пить вино из фужеров, а ты будешь курить «Дукат»…
Серёнька увидел, как глаза отцовы повлажнели. Мать плеснула Серёньке одну каплю:
– Для аппетита, а нам налей по половине.
Отец неловко взял граненый графин и неловко налил в фужеры вино, явно обделив себя. Мать взяла из его рук графин и долила.
– Гутя, – виновато сказал отец, – я отвык от этой посуды и вообще…
Мать погладила ему руку, они помолчали. Серёнька уже признал в отце отца, но все еще смотрел в стриженое его лицо с недомоганием. Он чувствовал – за спиной стоит беда и бесшумно машет темным крылом. Он оглянулся – в сквозных проемах летнего павильона березы и дубы шелестели листвой, а вдали дворник, похожий на толстого снегиря, мел аллею.
– Я тебя никогда не забуду, ты меня никогда не забудь, – сказала мать, все еще держа руку свою на руке отца. – Сережа, пригуби.
Мать и отец наблюдали, как крохотный их сын пригубил пустой фужер, и, держась за руки и глядя друг другу в глаза, выпили вино.
Отец закурил, мать сказала:
– Ванечка, не сердись, я закурю тоже.