Но они забыли про меня.
— Да, сэр, мистер, — говорит декан Магнолия, — все верно. Пять долларов.
— Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя.
— Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.
— Мне придется заплатить серебряными долларами.
— Простите, не понял?
— Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает.
— Я не совсем понимаю…
— И они выдаются там в обмен на серебро.
— А, да-да, конечно.
— Я могу быть уверен, что вы их примете?
— А нет ли у вас бумажных денег, мистер…
— Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.
— Вот как?
— Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно.
— Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер… гм…
— Я собираюсь стать онкохирургом.
— А-а.
— Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.
— Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов…
— Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью.
— Совершенно точно.
— Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение — расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.
Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей Саратога-Спрингс.
— Это так живительно — поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.
— Я не удивлен, сэр. — Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.
— Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба.
— Первый доктор, гм… — Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.
— Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент ЮНЕСКО. «Таймс» посвятил его памяти специальный выпуск — возможно, вы читали.
— Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.
— Она погибла вместе с ним, сэр. — Взгляд в пол. Поморгать.
— Ах. Определенно, я вам так сочувствую.
— Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время — деньги.
— Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу.
Разбежался.
— Благодарю вас, сэр. — Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях.
— Ох, э-э, мистер Паппадопуласс…
— Да, сэр?
— Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.
Спокойно, ты будешь отмщен.
— Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.
Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет?
4
Блэкнесс и темная богиня. Гноссос рассказывает историю из прошлой жизни. Карри на ужин. Миссис Блэкнесс в сари приносит пинцет, чтобы накормить пауком плотоядный цветок. Тоска и брожение в гриле Гвидо (или) как заваривалась каша. Второе столкновение с деканом человеков.
Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла, он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды. Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов. Только ему бродяга мог открыть секрет.
В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий — эти вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие, они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая воронка — так всегда казалось Гноссосу, — из года в год диаметр уменьшался, стягивался в острую точку, где созидание и разрушение сливаются воедино. Там, если подфартит, он и умрет.
— Ты как? — вопрос прозвучал легко.
— С бодуна, старик. Мучаюсь от запора. Что ж ты не отвечал на письма?
— Гноссос уселся на каменную рыбу. Рябая поверхность испещрена красками.
— Это были не столько письма, сколько послания, разве не так? И мы ведь знали, что увидим тебя снова.
— Брось, неужели ты не поверил, что я загнулся? Как и весь Ментор.
Блэкнесс укладывает тонкие графитовые палочки на кусок сухой змеиной кожи.
— Нет, Гноссос, не поверил. Ходили слухи, но такой конец не для тебя. Может быть, со временем. Своей рукой?
Присосавшись к двустволке двенадцатого калибра. Жаканом или дробью?
— Когда я заблудился, старик, было минус тридцать, представляешь?
— Нет. От огня — возможно, но только не от льда. Мне не нужны для этого аргументы. — Блэкнесс улыбнулся, как его научили в Индии, и поставил кастрюльку с водой на лиловую плитку. Лиловую, конечно же. Ни один предмет не определен настолько, чтобы избежать раскраски. В один прекрасный день плитка задрожит, отряхнется от статического равновесия, доковыляет до дверей и вывалится из студии прямо в Меандр, шипя и отплевываясь.
— У меня есть палочки корицы, хочешь? — Продираясь сквозь мешанину в рюкзаке, он наткнулся на пакет с семенами дури. — О, да, у тебя нет оранжереи, Калвин? Нужно кое-что посадить.
— У Дэвида Грюна, кажется, есть. Кактусы?
— Просто мексиканская трава. Как, кстати, поживает старина Дэвид?
— Сочиняет музыку — такой жути ты еще не слышал. Но крепкий, и морда красная.
— Этот кошак всегда был лириком. — Памела так назвала меня. Не совсем точно.
— Стало более атонально. — Заливая чаем палочки корицы. — Еще послушаешь. На прошлой неделе ему стукнуло сорок, знаешь; а пока ты искал Матербола, родил шестую дочку.
— Шестую?
— Назвали Зарянкой. Птичье имя, как и пять первых.
А я спиритуальный девственник. Сколько нерожденных детей выпущено в резиновые шарики. А то назвал бы в честь насекомых: как поживаете, познакомьтесь — мои близняшки, Саранча и Сороконожка.
Господи, глаз в руке. Мигни ему. Нет, не надо, а то он мигнет в ответ.
Они выезжали из города вдоль замершего ручья Гарпий.