«Я хотел бы забыть, я хотел бы вычеркнуть всё, написанное этой осенью… Я хотел бы забыть, и убежать далеко-далеко, и скрыться, и сделать вид, что не было ничего…никогда не было ничего…».
Фома отложил пергамент и повернулся на спину. Ветер за стеной подкрался ближе и притаился.
«Пергамент перевожу, -вспомнил Фома.-Пергамент дорого достался Иуде».
Ветер собрался с силами и завыл. Вой получился жалобный и нестрашный. Возле двери послышались чьи-то шаги и тревожный шёпот.
Фома аккуратно вытянул ноги и откинул голову, изображая спящего. В последний момент вспомнил про пергамент, пошарил рукой по циновке, нашёл и запихнул свиток себе под бок.
Вошедший остановился на пороге и окинул взглядом спавших.
— Что делали весь день?-Тихо просил он у стоявшего рядом.
— А не было никого, -так же тихо ответил ему сонный голос хозяина.-Вернулись к вечеру, по отдельности… гуляли где-то…
— А она?
— А нет её.
— Как нет?
— Не пришла ещё, Иисус.
«Самое время сейчас, -подумал Фома.-Ведь его не сыщешь теперь никогда!»
Он поёрзал немного и медленно сел, словно проснувшись только что.
— Ты поздно пришёл, Иисус…
— А ты рано проснулся.
— Может быть, вовремя, Иисус?
— Говори.
Фома криво усмехнулся и встал. Пергамент бессовестно выпал.
— А!-Сказал Иисус.
— Хм…-Сказал Фома.
Они вышли в соседнюю комнату и остановились друг против друга. Фома подумал сразу же, что плохая это была идея — поговорить. По глазам увидел, что зря вставал и ломал комедию.
— Трудно сейчас идти в Галилею, -сказал он.-Время холодное. Да и дождь, поди, разбил и разлил в грязь дороги…
— На осле разве что, -посоветовал Иисус.-Думаю, можно раздобыть где-то здесь осла…
Они задумчиво подняли глаза к потолку, словно обдумывая варианты.
— Осёл один будет, -наконец сказал Фома.-Разве же возможно найти нам восемь ослов?
— Да, -согласился Иисус.-Восемь, конечно, вряд ли…
Они не смотрели друг на друга, притворялись, что думают об ослах и слушают ветер.
— Нельзя нам оставаться, Иисус, -почти жалобно сказал Фома, первым потеряв терпение.-Тебе ли не знать? Коль уж нам всем не выбраться из этого проклятого города, не молчи, Бога ради, говори с нами и не бросай нас!
— Не думаешь ли ты, что вам следует ходить везде со мной, Фома?
— Но мы не видим тебя неделями, что думать, не знаем, Иисус, и если я могу о чём-то просить Бога, так только о том, чтобы не было никогда ни этой зимы, ни этой осени!
Фома махнул рукой и сел на лавку у стены. Что сказать ему — что вера их ослабела от этих дождей? Что, мирясь с поражением, они сломлены духом и готовы предать? Что всё в мире сейчас против него и заодно с этим городом? Он открыл было рот, но почувствовал, что сжалось горло, и предательски защипало в носу.
«Я бы только хотел спросить у него — чего ради?-Подумал он, глотая колючий комок.-Только узнать — каково это, когда идёшь один против всех? Ведь теперь уже, кажется, совсем, совсем один…».
У порога снова послышись шаги и шелест одежды. Иисус вышел из комнаты, и вскоре до Фомы донёсся его строгий голос. Потом настойчиво и мягко что-то ответил ему шёпот Марии, затем они вышли во двор, и всё стихло.
«Однако…— сладко улыбнулся про себя Фома, чувствуя, что комок в горле растекается теплом по телу.-Как же я… ведь уже, кажется, и не совсем… не совсем один…».
Дорога была пуста, и ровно горели факелы на обочинах, освещая красноватым светом мощёные камни. Неясные силуэты деревьев сливались с чёрной придорожной тьмой, и вокруг не было ни души.
Час был поздний, но далеко до рассвета. Юркий маленький человечек всё больше жался к каменным подставкам под факелы и избегал прямого пути, так и норовя в случае чего мелькнуть в непроглядную темень.
Он шнырял туда-сюда между фонарями, прыгал на одной ноге, пытаясь безуспешно обмануть холодную ночь.
Иногда он бормотал что-то себе под нос, останавливался и скулил, как брошенный щенок, обнимал себя руками и качался из стороны в сторону, успокаиваясь, как ребёнок. Затем вдруг выбегал на середину дороги, поднимал лицо к небу и грозил кому-то кулаком, всхлипывая и ругаясь, потом боязливо оборачивался и снова прятался в тень. Прислонялся к каменному столбу и долго стоял недвижим, как статуя, раскрыв рот и сложив на груди руки, во всю тараща бессонные невидящие глаза.
Беда, случившаяся с маленьким человечком, пришла не впервые. Он лежал без сна и видел, как по стенам гуляли знакомые чёрные тени. Над южным морем поднималась ядовитая розовая дымка и отравляла воздух над городом, и оживляла призраков, выходящих по ночам из пещер. Он тихо всхлипывал в темноте, задыхался от беспомощности и страха, и боялся заснуть, опасаясь подмены. Сон мог сделать его другим, сон мог всё разрушить, дать волю теням и разлитому в воздухе яду. Когда становилось вокруг темно и тихо, наступал страшный час, и оживало то, что должно было умереть, давно умереть внутри. Но оно поднималось из самой неведомой глубины, липкое и злое, оно тянуло ожившие руки и рвалось навстречу красноватому вареву тумана, под сырые своды пещер. Там ждал кто-то без имени и цели, знающий свой срок. Тот, кто должен был придти, знал тайный язык и слышал зов. И когда душа его покрывалась трещинами, он вспоминал старые знаки и плакал, жадно и горько, от безысходности и вечной боли. Сон стал врагом, и смотрел лживо, с ухмылкой. Больше не было защиты, и дивных, знающих, сильных глаз. Теперь нигде в мире не было покоя.
Он стал один бороться с этими ночами, полными разлитой в воздухе отравы.
Но приближалась весна, а весна была сильней Иуды.
Распятие
Мария уже целый час бродила по рынку, шумевшему и полному предпразничной суетой. С утра она ушла одна, стараясь никого не разбудить, и дорога словно сама привела её сюда, в самый центр города, где она могла быть среди людей.
— Красавица!… Финики!… Виноград!… Покупай!… Так бери!… -Кричали ей вслед торговцы.
Она вздрагивала, как от пощёчины, от каждого крика, но заставляла себя улыбаться, чтобы прогнать тревогу, и шла дальше, рассеянно поглядывая по сторонам. Время от времени что-то звенело у неё в голове, и она останавливалась, словно спрашивая себя, что она здесь делает и кто она такая, и почему одна, опять одна… Ночь Мария не спала — каждый раз, когда сон готов был спуститься к ней, какой-то толчок изнутри прогонял его и оставлял её без сил, в отчаянии и тоске. Дважды она поднималась, глядя на спящего Иисуса, и хотела разбудить его, и что-то сказать… но потом ложилась снова, чувствуя, что скорее закричит от обиды, чем станет снова просить его поговорить с ней, как прежде, обнять, догадаться, как ей не хватает его нежности…
Мария замерла посреди толпы, вспомнив, как он протянул во сне руку, а потом провёл ею по груди… так он раньше обнимал и гладил её по волосам, и они лежали, долго-долго, делая вид, что спят… почему же он больше не звал её к себе?
«Я уйду, — подумала она неожиданно и легко. — Он даже не заметит. Нет… нахмурится — а потом забудет, забудет меня… ведь он этого хочет — этого, я знаю».
Она развернулась было, чтобы куда-то бежать, и тут столкнулась с человеком, который хотел пройти мимо, но, взглянув ей в лицо, удивлённо спросил:
— Мария?…
— О, Господи… -прошептала она, отступая на шаг.
— Теперь ты в Иерусалиме? Ты здесь одна?
— Одна, Хасид… -зачем-то сказала она, словно подписывая себе приговор.
Он покачал головой, рассматривая её. Он снова что-то знал… Мария отступила ещё на шаг.
— Что же это ты -на базаре, и без покупок… ты ждёшь кого-нибудь? — Спросил Хасид, не сводя с неё глаз и подступая ближе.