Люди ведь не без ума, не без сочувствия — поймут в этом случае, что не все в родительской воле!
В немой ярости смотрела она на меня. Она уже осознала, что эта ситуация не имеет развития. Этот разговор-муку можно вести до бесконечности. До бесконечности.
Ад инфинитум. Бесконечный ад. Ад ужасных бессильных страстей. Ад, в котором шурует свой уголек Истопник. Она прикрыла рукой лицо и вполголоса сказала:
— Не понимаю, не представляю, как могло случиться, что ты мой отец…
— О, моя дорогая, какое счастье, что ты не знаешь, как это могло случиться. И ни в одном страшном сне ты себе этого представить не можешь.
— Я знаю многих мерзавцев, советских дураков, нормальных коммуноидов. Но таких, как ты, не встречала. В тебе нет ничего человеческого. Нет души, совести, сердца…
Я понимающе, сочувственно кивал головой: да, да, да, все правильно, как говорили древние фармацевты — кор инскрутабиле. Непроницаемое сердце.
— Ты чудовище…
Дурочка, никакое я не чудовище. Я наш, московского розлива, Скорцени. Дух нашей эпохи, джинн, закупоренный в двухкомнатной квартире на Аэропорте. Куда летим?… Я все еще согласно кивал, покатывая ложечку по блюдцу. Она угнетенно-растерянно молчала, потом вяло спросила:
— Ты не возражаешь встретиться с моим женихом?
— Зачем, доченька?
— Он просил об этом. В случае если ты не захочешь подписывать бумаг.
Ишь шустрик какой! Предусмотрел. Черт с ним, где сядет, там и слезет. Мы этих заграничных фраеров всю дорогу через хрен кидаем.
— Пожалуйста.
— Мы придем вечером. С папашкой дорогим знакомиться…
Проводил на лестничную клетку, помахал ручкой. Провалилась в шахту кабина лифта, я обернулся и увидел на двери листочек. Снял трясущейся рукой. Косые школьные фиолетовые буквы: «ПРЕДЛАГАЕТСЯ ПОГАСИТЬ ЗАДОЛЖЕННОСТЬ В ЭКСПЛУАТАЦИОННУЮ КОНТОРУ В МЕСЯЧНЫЙ СРОК. 4 МАРТА 1979 г.» Смял, сунул листок в карман, вбежал в квартиру и набрал номер отца Александра.
ГЛАВА 5
ОПРИЧНИНА. ОСОБЫЙ ОТДЕЛ
Пискнуло слабо в телефонной трубке, и дебелый тестяной голос матушки Галины попер из нее, как перекисшая квашня. Она мне радуется. Она меня любит… Она обо мне… Их сытую скучную жизнь я делаю нарядной. Попы у нас живут тоже довольно странно Они похожи на бояр из оперы "Хованнщина, только им после спектакля не велят разгримировываться и переодеваться. -Пашенька, ненаглядный ты наш! голосила попадья. Совсем забросил стариков, позабыл, не приходишь, и отца Александра вконец покинул… Ага, значит, не сказал вчера дружок мой, святой отец, как мы погудели в Доме кино. Не доложился в дому, голубь мой пречисчый. К бабам, видать, опосля подался. — Ты бы пришел к нам, нажарю тебе свиных котлеточек с грибочками — как любишь… И настоечка на смородиновых почках для тебя припасена… — Какие же котлеты нынче, мать Галина? — спросил я ехидно. — Вторая неделя поста течет, ты чего?… Галина подумала маленько и, ничуть не меняя наката своей просфорно-булочной опары, сообщила ласково:
— Родненький ты мой, это же ведь ты, ненаглядный, будешь лопать свинину, убоину противную, мясище грешное. А мы только посмотрим. Нам греха нет, а тебе все одно. — Ох, Галина, это мне надо было на тебе жениться, а не нашему отцу святому. Мы бы с тобой делишек боевых наворотили о-ох!… -Стара я для тебя, Паша, — скромно захихикала попадья. — Ты ведь любишь чего помоложе — телятину, поросятину… девчатину… Ладно уж, Господь даст — со своим батюшкой век докукую… Им с Александром лет по сорок. Четверо детей. Дом забит добром под крышу. Как бы старые. Как бы смиренные. Как бы постные. Одно слово — оперные бояре. — Хорошо, дай мне к телефону своего батюшку, я с ним тоже покукую…
— Как же я тебе его дам, Паша! Ты на часы глянь: отец Александр обедню в храме служит.
Сегодня воскресенье!
— А-а, черт! Забыл совсем! Конечно, воскресенье! Значит, так, мать моя, как приедет, скажи ему — пусть сразу позвонит. Дело есть…
— Что, никак снова за границу поедете? — оживилась попадья. -Поедем, поедем.
За границу сознания… — и положил трубку. Все хотят за границу. Прямо сумасшествие какое-то. Мне кажется, нынешние начальники тоже хотят переехать за границу — на те же должности, но за границей. С хрущевских времен повелось, с тех пор, как этот калиновский дурень из «железного занавеса» дров наломал. Иногда мне кажется, что я остался в нашей земле последним патриотом. Я бы за кордон жить не поехал. Мне и здесь хорошо. Там так не будет. Там — мир чистогана. Чувства в расчет не берутся. На дураках и всеобщем бардаке не разживешься. Там счет немецкий, каждый платит за себя. А у нас все общее. Все платят за всех, а съел только тот, кто смел. Нет, мне заграница не нужна. Я могу обойтись импортом. Родные березы дороже. Мне и здесь хорошо. Мне и здесь хорошо.Было. Хмарь надвинулась. Морок. Серый блазн. Набрал номер телефона Лиды Розановой. Она все-таки свидетель де визу — воочию видела Истопника. Долгие гудки.
— Какого черта? — хриплым, заспанным голосом наконец отозвалась.
— Бесстыжего! — находчиво сказал я. — С вами говорит Бес Стыжий. — Это ты, Пашка? — зевнула Лида. — Зараза. Чего тебе, дураку, не спится?
— С женой спозаранку ругаюсь. Вернее, она со мной.
Лида похмыкала в трубку, я слышал, как чиркнула около микрофона зажигалка.
Она курит чудовищные кубинские сигареты, черные и зловонные. Затянулась, сочувственно сказала:
— С этими разнополыми браками — одни дрязги и неприятности. Гомосексуальная любовь для духовного человека — единственный выход. — Ага, выход хороший, — усмехнулся я. — Вход неважный. Лида гулко засмеялась, заперхала сиплым кашлем, подавилась, черным дымом, спросила одышливо: Так чего тебе, чертушка, надо?
— Пиявку. Лет восемнадцати, килограммов на шестьдесят. Кровь оттянуть.
— Дудки! Мои пиявочки пусть при мне будут. Что тебесвоих не хватает? И вообще — все ты врешь, не за тем звонишь. Чего надо?
— Справку. Твой обостренный взгляд художника. Кто был человек, которого я выгнал из-за стола?
— Когда? — удивилась Лида — Вчера. В ресторане. Она задумалась, припоминая, просипела в трубку:
— Павлик, это, наверное, когда мы ушли уже… Я не помню. — Лида, что ты говоришь? — завопил я. — Ты же сама обругала его мудаком! Не помнишь? Он к тебе все вязался… Я думал, это какой-то поклонник твоего таланта… А ты его обозвала мудаком. Припоминаешь? — Он и есть небось мудак, раз обозвала. У поэта глаз точный, зря не скажет. Да тебе то что? Прогнала значит, туда ему и дорога.
— Но ты помнишь его? — Конечно, нет! Всякую шушеру запоминать… А зачем он тебе?
— Незачем, — грустно согласился я. — Совсем он мне незачем. Особенно сейчас.
— Тогда плюнь и забудь. — Ага, плюну, — пообещал я. И вспомнил:
— Я вчера ему в рожу плюнул!
— Кому?
— Ну этому… вчерашнему… ну мудаку… — И скрепя сердце добавил: — Истопнику.
— Какой еще истопник? Слушай, это у тебя блажь, не бери в голову, — сочувственно сказала Лида и добавила: — Ты ж хороший парень… Если бы меня мужики интересовали, я бы тебе первому дала… И бросила трубку. Спасибо.
Обнадежила. Всю жизнь мечтал о такой просмоленной курве. Воскресенье.
Двенадцатый час. Отец Александр отбивает концовку обедни, прихожане взасос лобызают его пухлую ручку. Моя курчавая Актиния Соленый намылился с какой-нибудь шкурой завтракать в Дом литераторов. Марина журчит с приятельницей-дурой по телефону, уже подвязывает к своему красному голому хвосту пушистый помазок, потихоньку мутирует из крысы в белочку. Где-то шастает по своим хлопотным женитьбенным делам Майка.