Корзинки с пореем, пирамиды из яблок и помидоров, которые все время нужно выкладывать заново, окоченевшие руки, извилистые улочки и опостылевшая тележка – знай ее нагружай, разгружай да перегружай… Но вдруг – чудо! В один прекрасный день под арками рынка Монмельян к ней подходит фотограф. Вы позволите, мадемуазель? Улыбнитесь! Локон вот так… Нет-нет, передник не снимайте. Если ваши родители не возражают, я хотел бы сделать с вами целую серию снимков. Вам пятнадцать лет, отлично. Вот моя визитка, пресс-карточка, это для журнала «Фото», знаете?
В студии на нее со всех сторон нацелили жаркие лучи софитов, чтобы выгоднее оттенить и высветить. Делать ничего не надо, только пройтись, подвигаться. Показаться. Повернуться, улыбнуться – чтобы получилось красиво. Соблазнительно изогнуться, выставить грудь – возбудить желание в невидимых зрителях, которые никогда к ней не прикоснутся. Не надо даже говорить, и, главное, в тепле! Она провела в студии пять часов, и за это время ей открылась новая жизнь. Другой она больше не хотела. Позировать, быть желанной, но недоступной – вне досягаемости. И всегда в тепле.
Первые фотографии имели успех, зародили в ней надежду. Ее стали продвигать. Она выиграла конкурс «Мисс Бюст-83» в ночном клубе в Эгбелете, на следующий год стала «Мисс Вен-д`Арбуа-84», затем – «Мисс Альбервиль-85», впереди был областной конкурс в Эксе, последняя ступенька на пути к титулу «Мисс Франция». Она не сомневалась, что будет первой. Но стала второй и встретила меня.
Фабьена закручивает краны, влезает в пенную ванну. Шесть часов утра. До открытия магазина полтора часа.
Я с самого начала понимал, чем прельстил Фабьену, почему она, неотразимая красавица, выбрала меня – даже не по расчету, а спасаясь от худшего. От скольжения вниз: от вице-мисс к девушке в национальном костюме на захолустной сельхозвыставке и дальше – к модели для порножурналов, из года в год обнажаясь все больше и получая за это все меньше, чтобы в конце концов вернуться к родителям, к тому же лотку на колесах, под дождь и ветер. Она предпочла магазин, то есть меня. Такой выбор сулил жизнь под кровом, возможность спокойно состариться, не рискуя сорваться и все проиграть. И раз она так решила, то готова была полюбить меня. Стать для меня всем на свете. Довериться мне, как еще никому и никогда, отдать мне свое тело, на которое другие лишь глазели с вожделением; родить мне сына, расширить дело, которое он когда-нибудь унаследует. Жизнь представлялась ей полной до краев, вроде горячей ванны, что восстанавливает силы после рабочего дня, как две капли воды похожего на предыдущий и ничем не отличающегося от следующего.
Остаток воды шумно засосало в сливное отверстие. Душ смыл пену со стенок. Фабьена вытерла полотенцем свое безупречное тело, от которого я был отлучен – теперь этот запрет потерял всякий смысл. Я принял ее решение, не разобравшись, чем оно вызвано. Понял только сейчас и корю себя за то, что тогда не стал возражать. Она боялась, что однажды ночью я перестану ее хотеть, начну себя принуждать, отчего моя неприязнь еще усилится; вот и задумала избавить нас обоих от такого эпилога и упредить мое охлаждение. Теперь мне совсем в ином свете представилась ее реакция на мою кончину и прощальное «кретин!» в трейлере перед приходом врача. Я легко обходился без нее, и у меня и мысли не возникало, что Фабьена может страдать от нашей физической разлуки, коль скоро сама этого пожелала. Сколько же ночей она ждала, чтобы я нарушил запрет, открыл дверь и ее решение рухнуло, отмененное единством наших тел.
Фабьена застегнула молнию на платье, которого я на ней раньше не видел. Впрочем, я давно уже не разглядывал ее… Предусмотрительно подкрасила ресницы водостойкой тушью, чтобы не потекла от слез. Я люблю тебя, Фабьена.
Если бы мог, я написал бы это на запотевшем зеркале ванной, словно вернулись времена нашего свадебного путешествия. Возможно, тогда это было не совсем правдой, зато правда теперь, когда мы окончательно потеряли друг друга.
Фабьена смотрит на часы. До утреннего ритуала поднятия железных штор осталось пять минут. Однажды я спросил ее, почему она неукоснительно открывает лавку в такую рань. Она ответила, что как-то утром открыла в половине седьмого и заставила электрика ждать на холоде. Тогда я услышал в этих словах только алчность – как бы не упустить хоть одного клиента, теперь же до меня дошел их простой и пронзительный смысл, и они хлестнули меня, как пощечина. Никакие кашемировые пальто и замшевые перчатки не могли усыпить в Фабьене замерзшую на ледяном ветру девчонку. Сострадание к каждому, у кого нет теплого крова, было единственной слабостью, которую она себе позволяла (потому что видела на месте этих людей себя). Она постоянно жертвовала пять процентов от прибыли на бездомных, а я, чурбан, видел в этом только способ снизить налоги. Фабьена первой в городе зажигала свои витрины, и это было не просто свидетельство ее возросшего общественного престижа, но и символом счастья, которым она не могла не поделиться с теми, кому не так повезло.
Почему мы стараемся понять близких, только когда они перестают обременять нас? В Фабьене было все, чтобы наполнить любовью мою жизнь и дать пишу вдохновению. Но я искал на стороне, чтобы считать себя свободным. Ее же вынужденно терпел и соблюдал видимость хороших отношений ради сына и из уважения к соседям. И ставил ей в вину собственные угрызения, малодушие, иллюзорное бегство… Начать бы все сначала… Да нет, что я мог бы предложить Фабьене, кроме своих эгоистических мечтаний! Загнать магазин и пуститься куда глаза глядят, вести жизнь бродячего художника, рисовать и продавать на улицах, на рынках мгновенные портреты прохожих… Словом, я мечтал о том, от чего она бежала. Нет уж, все к лучшему. Но все равно грустно.
Фабьена возвращается в спальню, на цыпочках подходит к кровати и накрывает Люсьена, потом, довольствуясь светом бра из ванной, открывает ящичек своего комода, где держит украшения. Приподнимает один футляр, вынимает из-под фетровой обивки ящика какую-то фотографию и, наконец, задвигает ящик и выходит из спальни.
Эта карточка мне знакома. Я думал, что потерял ее еще пять-шесть лет тому назад, а ее, значит, утащила Фабьена. Не хотела, чтобы у меня осталась частица ее прошлого, воспоминание о жизни до меня – ликующая красавица в купальнике с блестками, – боялась, что когда-нибудь я буду сравнивать ее с этим эталоном. Фабьена на фото улыбается, одной рукой упершись в бедро, другой поправляя волосы, на стройном теле лента с надписью «Мисс Альбервиль». Она подарила мне этот снимок в тот вечер, когда от нее уплыл следующий титул, и написала на нем: «Жаку Лормо, в день нашего знакомства, на добрую память. Фабьена Понше».
Фабьена меж тем идет в гостевую комнату, вкладывает фотографию во внутренний карман моего пиджака и, не взглянув на меня, выходит.
* * *
Снег на крышах заискрился под нежданным солнышком, а на земле превратился в стылую коричневую кашу; прохожие месят ее ногами, машины разбрызгивают колесами. Самое обычное утро. У меня никогда не хватало времени оценить красоту этого повседневного пейзажа, и вот впервые нашлось. Ничего не скажешь, хорошо было в нашем мире!
Я нахожусь на высоте пятого этажа, метрах в пятнадцати от земли, и витаю вдоль фасада, выкрашенного густо-зеленой краской, размытой возле окон в фисташковые пятна, – по мнению местных урбанистов-новаторов, это самые что ни на есть савойские цвета.