Его дважды ранило в грудь и я сказал:
– Бабба, все будет хорошо, слышишь, потому что мы все‑таки купим эту чертову лодку для ловли креветок!
И я отнес его к нашим и положил на землю. Когда я отдышался, то посмотрел на рубашку – а она вся промокла от крови из раны Баббы. Бабба посмотрел на меня и спросил:
– Блин, Форрест, ну почему, почему это случилось со мной?
Ну, что я должен был ему ответить?
Тогда Бабба меня спросил:
– Форрест, сыграй мне что‑нибудь на губной гармонике?
Я вынул гармонику и заиграл – сейчас уже не помню что. А Бабба сказал:
– Форрест, сыграй, пожалуйста, «Вниз по Лебединой реке».
И я ответил:
– Ладно, Бабба!
Я вытер гармонику, и тут как начали снова стрелять, и я знал, что мне нужно было быть на позиции с пулеметом, но я подумал – хрен с ними! – и снова заиграл.
И я даже не успел заметить, как дождь прекратился и вверху оказалось странное розовое небо. Из‑за этого все стали почему‑то похожими на покойников, и почему‑то косоглазые перестали стрелять, и мы тоже. А я все играл и играл «Вниз по Лебединой реке», стоя на коленях рядом с Баббой, а врач сделал ему укол и старался устроить поудобнее. Бабба вцепился в мою ногу и глаза у него затуманились, и было похоже, что это розовое небо высосало розовый цвет его лица.
Он снова что‑то сказал, и я придвинулся поближе, чтобы получше расслышать. Но мне это так и не удалось. Поэтому я спросил врача:
– Ты слышал, что он сказал?
И врач сказал:
– Домой. Он сказал – ДОМОЙ.
И Бабба умер, вот и все, что я могу об этом рассказать.
Хуже этой ночи я не припомню. Наши не могли нам помочь, потому что снова начался дождь, а косоглазые подошли к нам так близко, что можно было слышать, как они говорят друг с другом. Первый взвод вступил в рукопашную. На рассвете вызвали самолет с напалмом, но он сбросил эту гадость почти прямо на нас. Наших парней обожгло, и они выбежали на поле, ругаясь, на чем свет стоит, а глаза у них выпучились, как семь копеек, а джунгли горели так, что похоже, они могли высушить дождь.
И вот тогда‑то меня и ранило, и мне еще повезло, так как ранило меня в задницу. Я даже этого не припомню. такая была суматоха, что не помню, что произошло. Стало так страшно, что я бросил пулемет, потому что не мог стрелять, спрятался куда‑то за дерево, свернулся в клубок и заплакал. Баббы больше нет, лодки для ловли креветок тоже нет, а ведь он был моим единственным другом – кроме разве Дженни Керран, да и той я все время вредил. И если бы не моя мамочка, я прямо там бы и помер – не знаю уж, от старости или от чего‑то другого.
Но через какое‑то время начала прибывать помощь на вертолетах, и мне кажется, что напалмовые бомбы все‑таки напугали косоглазых. Они поняли, наверно, что уж если наша армия так обращается со своими парнями, то уж с НИМИ‑ТО точно никто не будет церемониться.
И вот они забрали раненых, а потом появился сержант Кранц – волосы у него обгорели, одежда сгорела, вид был такой, словно им выстрелили из пушки.
Он сказал:
– Гамп, сегодня ты действовал очень хорошо.
А потом спросил меня, не хочу ли я закурить сигарету?
Я сказал, что не дымлю, и он кивнул:
– Гамп, ты не самый умный из парней, что я видел, зато ты чертовски хороший солдат. Хотел бы я, чтобы у меня была сотня таких, как ты!
Он спросил меня, болит ли рана, и я ответил, что нет, хотя это была неправда.
– Гамп, – сказал он, – тебя ведь отправят домой, понимаешь?
Я спросил его, а где Бабба, и он как‑то странно на меня посмотрел.
– Он отправился прямо туда, – сказал он. А я спросил, не могу ли я лететь на том же вертолете, что и Бабба, но сержант Кранц сказал, что его повезут последним, так как он мертв.
Они укололи меня большой иглой, с какой‑то дрянью, от которой стало легче. Последнее, что я помню, это то, что я схватил сержанта Кранца за руку и сказал ему:
– Я никогда ничего не просил, но не могли бы вы обещать мне, что лично погрузите Баббу на вертолет и точно привезете его назад?
– Конечно, Гамп, – сказал он. – Черт побери – да уж теперь‑то мы можем устроить его хоть первым классом!
7
Я провалялся в госпитале Дананга два месяца. Не так уж много для госпиталя: там мы спали под сетками от москитов, деревянный пол чисто мыли дважды в день, в общем, от такого жилища я давно отвык.
И должен вам сказать, что там были люди, раненый гораздо сильнее, чем я
– у некоторых бедняг были не было рук, ног, кистей и ступней, и Бог знает чего еще. Некоторым пули попали в живот, грудь или в лицо, а по ночам палата напоминала камеру пыток, потому что ребята плакали, стонали, рычали и звали своих мамочек.
Рядом со мной лежал парень по имени Дэн, он горел в танке. Кожа у него была обожжена повсюду и из него торчали разные трубки, но я никогда не слышал, чтобы он кричал. Он говорил со мной совершенно спокойно. и через пару дней мы подружились. Дэн был из Коннектикута и преподавал там историю, пока его не загребли в армию и не отправили во Вьетнам. Он был такой умный, что его послали на офицерские курсы и сделали лейтенантом. Я был знаком со многими лейтенантами, но все они были такими же простыми парнями, как я, а Дэн был совсем другой.
У него была своя теория относительно того, что мы тут делаем – что‑то вроде того, что это зло с благими целями, или наоборот, но так или иначе, мы делали не то. Как танковый офицер, он считал, что не дело воевать танками в местности. где большинство территории – болота или горы. Я же рассказал ему о Баббе и прочем, и он кивнул головой и грустно сказал, что пока это дело не кончится, погибнет еще немало таких, как Бабба.
Примерно через неделю, они перевели меня в другую часть госпиталя, куда помещали тех, у кого дела шли хорошо, но я каждый день приходил в интенсивную терапию, повидаться с Дэном. Я играл ему на гармонике, и ему нравилось. Моя мама прислала мне коробку с батончиками Херши, и они дошли до меня как раз в госпитале, и я хотел поделиться с ними с Дэном, но ничего не вышло, так как они разрешали ему есть только через трубки.
Мне кажется, что эти разговоры с Дэном сильно повлияли на меня. Я знаю, что мне не по силам изобрести свою теорию, потому что я идиот. А может быть, дело в том, что просто никто не хотел тратить время на разговоры со мной. По теории Дэна выходило, что все, что с нами происходит, что бы это ни было – это все происходит в соответствии с природными законами, которые управляют всем миром. Теория была слишком сложная, но суть я понял и это изменило все мои представления о мире.
Ведь всю жизнь до этого я ни черта не понимал в происходящем. Что‑то случалось со мной, потом еще что‑то, потом еще – и я не видел в этом никакого смысла. Но Дэн объяснил мне, что все это – часть одного большого плана, и наше дело – понять, в чем этот план, и найти свое место в нем. После того, как я это узнал, окружающее стало для меня гораздо понятнее.
За это время мне стало гораздо легче, и моя задница поправилась. Врач сказал, что на мне все заживает, «как на собаке» или что‑то в этом духе. В госпитале у них была комната для отдыха, как‑то я забрел туда, а там двое парней играли в пинг‑понг. Некоторое время я смотрел на них, а потом попросил дать поиграть. несколько первых мячей я пропустил, но потом как от нечего делать обыграл обоих парней.
– Ну и скор ты для такого великана, – сказал один из них. Я только кивнул в ответ. Потом я каждый день играл в пинг‑понг, и неплохо научился играть, можете мне поверить.
Днем я навещал Дэна, а по утрам был свободен, и они разрешали мне делать все, что угодно.