Меня тоже позвали на сцену, и даже надели черную мантию, а потом директор сказал, что мне дадут «особый» аттестат. Я подошел к микрофону вместе с двумя амбалами – они повсюду за мной ходили, наверно, на случай, чтобы я не сказал что‑то еще такое, как на банкете в честь американской футбольной сборной. Мама сидела в первом ряду, она всхлипывала и сжимала руки. Я был рад, что наконец‑то мне что‑то такое настоящее удалось.
Когда мы вернулись домой, я понял, почему она плакала – пришло письмо из армии, чтобы я явился на призывной пункт или что‑то в этом роде. Не знаю, чего они там хотели, зато мама знала – шел 1968 год и у них была куча всяких проблем, которые нужно было улаживать.
Когда я поехал на призывной пункт, мама дала мне письмо от директора школы, но получилось так, что я его потерял по дороге. Ну и зрелище это было! Огромный черный парень в форме орал на людей и разгонял их по кучкам. Мы встали перед ним и он заорал:
– Парни, половина туда, половина сюда, а третья половина – на месте!
Все переглянулись, не зная что делать, и даже я понял, что этот парень
– придурок.
Меня отвели в комнату, нас выстроили и сказали раздеться. Мне не очень‑то хотелось, но остальные разделись, так что и мне пришлось. Они посмотрели у нас все места – нос, глаза, уши, рот, и даже там. Потом они мне сказали: «Наклонись!», я наклонился, и вдруг кто‑то как схватит меня за жопу!
Вот те на!
Я повернулся, и хватил этого гада по башке. Тут все как‑то забегали, и куча народу на меня навалилась. Но мне‑то к этому не привыкать! Я из раскидал и выбежал в коридор. Когда я приехал домой, и рассказал маме, она мне сказала: «Не волнуйся, Форрест, все обойдется!»
Но не обошлось. Через пару дней к нашему дому подкатил микроавтобус и несколько человек в форме и черных шлемах зашли к нам и спросили меня. Я спрятался в своей комнате, но мама сказала, что они просто ходят подвезти меня к призывному пункту. По дороге они на меня так смотрели, словно я был чудищем каким‑то.
Привели в большую комнату и там был пожилой человек в роскошной форме, он тоже сверлил меня взглядом. Тогда они дали мне другой тест, уж полегче, чем футбольный тест в колледже, но все равно, было не так‑то просто, его написать.
Когда я кончил, они отвели меня в другую комнату, там сидело четверо‑пятеро парней за длинным столом, они стали спрашивать вопросы, и передавали друг другу что‑то вроде моего теста. Потом они что‑то говорили, собравшись в кружок, а кончилось все тем, что подписали какую‑то бумагу, и дали мне. Я привез ее домой, и мама как прочитала ее, так стала кричать и славить Господа, потому что там оказалось написано «временно не годен», потому что я оказался слишком глуп для армии.
Тогда же случилось кое‑что, наверно, самое важное в моей жизни. Была у нас такая жиличка, по имени мисс Френч, работала телефонисткой. Очень милая дамочка, только замкнутая … но вот как‑то ночью, когда было очень жарко, и началась буря, она высунула голову из двери комнаты – а я как раз шел мимо – она мне и говорит:
– Форрест. у меня есть коробка шоколадных конфет, не хочешь попробовать?
Я сказал:
– Да, – и она завела меня в комнату, где была коробка на комоде. Она дала мне одну попробовать, и спросила, не хочу я еще, и сказала сесть на кровать. Я съел наверно десять или пятнадцать конфет, а за окном сверкали молнии. а она как‑то повалила меня на кровать, и стала гладить очень так нежно.
– Закрой глаза, – сказала она, – все будет очень хорошо.
А потом случилось такое, чего раньше никогда не случалось. Не могу сказать, что она такое делала, потому, что глаза‑то у меня были закрыты, и вообще, мама бы меня убила. Но вот что я вам скажу – после этого я стал смотреть на будущее совершенно иначе.
Дело в том, что хотя мисс Френч была милая дамочка, то, что она делала со мной той ночью, я бы предпочел, чтобы делала Дженни Керран. Но ведь как еще мог я начать, ведь не мог я пригласить кого‑то на свидание – если можно так выразиться.
Зато после того, как я получил этот новый опыт, я набрался мужества и спросил маму насчет Дженни, хотя насчет мисс Френч так и не сказал. Мама сказала, что займется этим вместо меня, и позвонила маме Дженни Керран, все ей объяснила, и на следующее утро – кто бы мог подумать! – на пороге нашего дома появилась Дженни Керран собственной персоной!
На ней было белое платье и в волосах розовый цветок, краше ее и представить было нельзя. Она зашла, мама пригласила ее в гостиную и предложила мороженого, и позвала меня из комнаты, куда я убежал, когда увидел, что она идет. Лучше бы за мной гонялись пять тыщ человек, чем спускаться вниз, но мама сама поднялась и за руку привела меня туда и мне тоже дала мороженого. От этого стало лучше.
Мама сказала, что мы можем пойти в кино и дала Дженни три доллара. Она была такая красивая, шутила и смеялась, а я только кивал и улыбался, как дурак. Кино было в четырех кварталах от нас, мы дошли и Дженни купила билеты. Она спросила, не хочу я попкорна, и когда она с ним вернулась, кино уже началось.
Это было такое кино про мужчину и женщину, по имени Бонни и Клайд. Они грабили банки. но там были еще разные забавные люди. Только там было много стрельбы и убийств. Мне было смешно, что люди друг друга так стреляют и убивают, так что я здорово смеялся, а Дженни почему то все больше сползала по стулу. На середине кино она чуть не на пол сползла. Я вдруг это увидел, и почему‑то решил, что она упала со стула. Тогда я потянул ее за руку и поднял.
Но когда я так сделал, то раздался какой‑то треск, и я посмотрел на Дженни, а платье у нее порвалось так, что все оказалось снаружи. Я попытался прикрыть это другой рукой, но она стала кричать и отбиваться, как сумасшедшая, а я старался держать ее крепче, чтобы она не упала снова или что‑то не расстегнулось, а люди вокруг глазели на нас, стараясь понять, что там такое, почему кричат. Вдруг по проходу подошел мужчина и посветил фонариком на меня с Дженни, но когда ее осветили. она начала еще громче орать, а потом вырвалась и убежала из кино.
Ну потом пришли двое мужчин, и сказали мне подняться, и пойти с ними в кабинет. Потом пришли четыре полицейских, и пригласили меня пройти с ними. Они провели меня к патрульной машине, и двое сели спереди, а двое сзади, прямо как амбалы тренера Феллерса, только на этот раз мы в самом деле поехали «в участок». Они провели меня в комнату, сделали отпечатки пальцев и посадили за решетку. Это было очень страшно. Я волновался за Дженни, но скоро появилась моя мама, она плакала, вытирала глаза платком и ломала пальцы. Я понял, что дело снова плохо.
Через несколько дней в суде состоялась какая‑то церемония. мама одела меня в тот самый костюм, и к нам присоединился такой приятный мужчина с усами и большим портфелем. Он что‑то долго говорил судье и другие люди, в том числе и моя мама, тоже несли какую‑то хренотень, а потом настала моя очередь говорить.
Усатый потянул меня за руку, чтобы я встал, и судья меня спросил, как все случилось? Я не знал, что и ответить, и только пожал плечами. Тогда он спросил, не хочу ли я чего‑нибудь добавить, и я сказал, что хочу писать, потому, что мы просидели там полдня, и ощущение у меня было, скажу вам! Судья наклонился ко мне из‑за своего высокого стола и так на меня посмотрел. словно я был марсианцем или чем‑то таким. Потом усатый что‑то сказал, и судья разрешил ему отвести меня в туалет. По пути я оглянулся и увидел, как моя бедная старая мамочка утирает глаза платочком.
Когда я вернулся, судья почесал подбородок и сказал, что дело с его точки зрения «весьма необычное». И он считает, что мне нужно пойти в армию или куда‑нибудь еще, чтобы меня исправили.